Джеймс Сигел - Кружным путем
– Я достала ей лекарство, – сказала колумбийка. – Капли. Antibioticos. Она должна поправиться.
Позже Джоанна поняла, что Галине пришлось проделать путь больше чем в сотню миль. Она зашла к знакомому врачу и подняла с постели аптекаря, чтобы тот дал ей лекарство.
«Она должна поправиться».
Эта фраза стала новой мантрой Джоанны.
Жар у Джоэль заметно спал, кашель стало легче сдерживать, и она перестала дрожать.
Галина смотрела, как Джоанна кормила девочку. И казалась какой-то странно оцепеневшей. Сначала Джоанна решила, что это из-за бессонной ночи. Но нет, здесь было нечто другое: она словно погрузилась в воспоминания.
«У меня была дочь», – сказала тогда няня.
– Галина, – позвала Джоанна.
Прошло не меньше минуты, прежде чем колумбийка вышла из забытья.
– Что?
– Ваша дочь… Что с ней случилось?
Галина повернулась и странно склонила голову, словно пытаясь расслышать что-то в соседней комнате. Или где-то далеко-далеко отсюда. И ответила:
– Ее убили.
– Убили? – Джоанна никак не ожидала такого слова. Умерла… это еще туда-сюда. Но убита?! – Извините. Это ужасно. Как это произошло?
Галина вздохнула, посмотрела на сохранившийся на стене след распятия и перекрестилась слегка дрожащей рукой.
– Риохас, – прошептала она. – Вы слышали о Мануэле Риохасе?
Глава 25
Галина наблюдала за матерью и ребенком.
Она думала:
«Пресвятая Мария, Матерь Божья!
На мгновение эта сцена стала похожа на фотографию на моем бюро. Выцветшую от времени, почти черно-белую, но внезапно ожившую. Да.
Это я. И она. Моя девочка.
Снова у меня на руках. И снова такая же маленькая.
Крошечка.
А была ли она такой крохотулькой? Была или нет?
Неужели я забыла?»
* * *Клаудия.
Клау-ди-я.
Ее имя было похоже на песню. Крикни перед ужином на улицах Чапинеро или на лестнице их дома, когда она возвращалась с уроков, и в голосе сами собой появлялись распевные ритмы. И это не зависело от того, была ли Галина в тот момент благодушной или притворялась, что сердится на дочь, потому что та не сделала домашнее задание или опоздала на обед.
Хотя по-настоящему сердиться на нее было невозможно. Таким уж она уродилась ребенком. Даром Божьим. Случалось, она отлынивала от уроков, но училась на пятерки.
И к ужину иногда опаздывала. Но прибегала, запыхавшись, в меру раскаявшаяся, и начинала фонтанировать, рассказывая, какие потрясающие события случились с ней за день.
«Закрой свое радио и ешь», – говорила ей Галина.
А сама больше радовалась, слушая это «радио», чем просто наблюдая, как ест ее долговязая дочка.
Клаудия была из тех до странности понимающих детей, которые отличаются необыкновенной отзывчивостью к миру и его обитателям. Она не раздумывая делилась игрушками, даже после того, как соседка-сверстница оторвала ногу ее любимой кукле – тореадору Маноло.
Она затрепала до дыр слово «почему».
Почему то, почему это?
А Галина всегда считала, что в такой стране, как Колумбия, вопроса «почему» лучше избегать.
Но от судьбы не убежишь: Клаудия поступила в Национальный университет – разумеется, с отличием – и оказалась среди людей определенного круга. И там начала получать ответы на свои настойчиво-возмущенные вопросы: почему один процент населения Колумбии контролирует девяносто восемь процентов национальных богатств? Или почему все попытки борьбы с голодом и нищетой неизменно терпят крах? Или почему одни и те же люди занимают одни и те же посты в правительстве и постоянно разглагольствуют об одном и том же? Одним этим она поставила себя в ряд с теми, кто хотел изменить существующее в стране положение.
Или, по крайней мере, порассуждать о том, как его изменить.
Поначалу были просто политические клубы. Безобидные объединения спорщиков.
«Не тревожься, мама, – успокаивала Клаудия Галину и отца. – Мы пьем кофе, обсуждаем, кому платить по счету, и только после этого – как преобразовать мир».
Но Галина тревожилась.
Ее собственный достаточно широкий политический кругозор не дал ей ничего хорошего. Галина не забыла демонстрации в поддержку Гайтана – политика-полуиндейца, который вознамерился демократизировать Колумбию, и то острое чувство наивного оптимизма, которое витало тогда на улицах, словно весенний ветерок среди мертвой зимы. «Я не индивидуум, я – народ». Она помнила фотографию изрешеченного пулями тела на первой странице отцовской газеты. После этого в обществе стало сгущаться настроение фатализма, словно с возрастом деревенели кости. Но у молодых была прививка от этого недуга. Потребовались годы невзгод, чтобы идеализм ушел в прошлое.
Теперь Клаудия все меньше бывала дома.
Задерживалась допоздна – объясняла, что проводила время то с одним, то с другим приятелем.
Однако Галина понимала, в чем дело.
Дочь пылала любовью. Но не к мужчине. Причиной ее душевного волнения и горящих глаз было общее дело. Клаудия здорово зациклилась на идеалах.
Галина предупреждала, чтобы она сторонилась политики, но каждый раз натыкалась на холодное молчание или еще того хуже: дочь качала головой, мол, старики в таких вещах не разбираются. Не понимают, что в их стране что-то не так и требует перемен. Словно Галина была идиоткой – не видела и не слышала, что творилось в мире.
Все обстояло как раз наоборот: Галина прекрасно понимала мир и видела, как действует колумбийское общество, – вернее, как оно не действует, поскольку, если разобраться, в их стране не действовало вообще ничего. И это с болью приобретенное знание вынуждало бояться за дочь.
Когда Клаудия связалась с левыми?
Не исключено, что в тот раз, когда сказала, что едет с подружками на экскурсию. В Картахену. А когда через десять дней возвратилась, Галина заметила, что дочь нисколько не загорела, выглядела еще бледнее, чем до отъезда. «Погода была ужасная», – объяснила она. Встревоженная Галина хотела заглянуть в газеты, чтобы убедиться, что дочь не солгала. Но не собралась.
Картахена расположена на севере. И там же накапливали силы боевики ФАРК.
Короткие отлучки стали регулярными.
«На университетский семинар», – отговаривалась Клаудия.
«Навестить подругу».
«В поход».
Одна ложь следовала за другой.
Что оставалось делать Галине? Дочь выросла и стала взрослой. Клаудия влюбилась. И Галина тешилась надеждой, что и эта любовь, как всякая первая, пройдет. Дочь ткала хитросплетения лжи, а мать этой тканью утирала слезы.
Клаудия стала хуже одеваться. Это случается с молодыми. Но дочь Галины отдавала дань не моде, а солидарности. Обходилась без косметики и старалась не заглядывать в зеркало.
Девушка не сознавала, что от этого становилась только привлекательнее.
Я же еще не рассказывала, насколько она была обворожительной, спохватилась Галина. Изысканно грациозной. Почти по-кошачьи гибкой, изящной. Глаза – черные, как уголь, удлиненные. Кожа, как говаривала мать Галины, «кофе с молоком». Должно быть, она унаследовала внешность не от нашей ветви. Наверное, от бабушки со стороны отца – певички вентелло, которая разбивала сердца от Боготы до Кали.
Но вот наступил день, когда Клаудия ушла и не вернулась.
Опять поехала на экскурсию – развеяться с друзьями на побережье. Но когда через два дня после того, как Клаудия не вернулась в срок, обезумевшая Галина принялась названивать ее друзьям, те выражали полное недоумение.
«Какая поездка?»
Странно, но она не удивилась. Просто получила подтверждение своим догадкам. Галина сидела у телефона и молила, чтобы он зазвонил. И сдерживалась, чтобы не поднять трубку и не набрать номер полиции. Она понимала, где была Клаудия. Впутывать в это дело полицию было еще хуже, чем вообще ничего не предпринимать.
Прошло какое-то время, и Клаудия позвонила.
Галина выговаривала ей, бушевала, плакала. Бранила, как ребенка. Как она могла ей не позвонить?
Но Клаудия была уже не опоздавшая к обеду девчонка.
«Я с ними, потому что те, кто не с ними, те против них», – заявила она.
Клавдия говорила убежденно. Логично. Даже страстно. Видимо, она унаследовала и развила в себе эту черту Галины, которая тоже когда-то ходила на демонстрации вместе с отцом и восхищалась Гайтаном.
В конце концов она сказала дочери все, что в таких случаях говорят матери. Даже дочерям-революционеркам, которые уходят в горы.
«Тебя убьют, Клаудия. А меня пригласят забрать твое тело. Пожалуйста, возвращайся».
Но Клаудия не послушалась, как в детстве, когда, раскапризничавшись, не хотела надевать во время дождя резиновые ботики: «Мама, мне тогда не почувствовать луж!»
Клаудия хотела прочувствовать все лужи на свете.
Отец бушевал. Грозил позвонить в полицию и потребовать, чтобы ему вернули дочь. Обвинял Галину: «Ты должна была почувствовать, что назревает». Галина понимала, что он говорил так от отчаяния и раненой любви. Муж знал, как опасно обращаться в полицию. А разыскивать Клаудию было бесполезно, поскольку он понятия не имел, где она находится.
