Сергей Донской - Глаз урагана
– Здрасьте. Что это вы один как перс?
– Перст, – машинально поправил Верещагин и захлопал глазами, не веря в реальность представшего перед ним видения. Как будто невесть откуда взявшийся ангел в форточку запорхнул и замер посреди комнаты, приняв облик одной из самых красивых девчонок факультета ЭВМ, Натальи Чепурной.
– Что такое «перст»? – спросила она.
Вместо того чтобы ответить, Верещагин показал палец. Много лет подряд он натыкался в книгах на штампованную фразу про язык, прилипший к гортани. Это был именно такой случай. Верещагин уже догадался принять сидячую позу и кое-как пригладить растрепанную шевелюру, а язык по-прежнему отказывался произносить внятные звуки.
– А я думала, перс, – призналась Наташа и отвернулась, давая понять, что неприлично сидеть с отвалившейся челюстью в присутствии дамы.
– Нет, – выдавил из себя Верещагин. – Один как палец.
– А почему?
– Не знаю. Может, потому что обычно пальцы вместе держат… или в кулаки сжимают.
Наташа улыбнулась, склонив голову таким образом, что каштановые волосы заструились по ее плечу блестящим шелком.
– Я не про палец, – сказала она. – Я про вас. Почему вы до сих пор один сидите?
– А с кем мне сидеть? – ухмыльнулся Верещагин, заподозрил, что выглядит полным идиотом, нахмурился и выключил магнитофон.
– Ну, не знаю… С преподавателями. Или дома. Вы женаты?
– Нет, – поспешил отвергнуть последнее предположение Верещагин. – Я не женат. А дом мой далековато отсюда. Не наездишься. Тем более во время сессии.
Заложив руки за спину, Наташа качнулась с каблука на носок и обратно.
– Ничего, – сказала она, – вот женитесь, и все образуется. Вам ведь, как молодому специалисту, квартира положена?
– Положена, – подтвердил Верещагин. – Но жениться молодых специалистов никто не принуждает. А вы… – Он хотел спросить: «А вы замужем?», однако вовремя придержал язык и приготовился задать другой вопрос. – А вы… – Верещагин снова умолк, чувствуя, что краснеет. Не спрашивать же девушку, зачем она пришла к нему. Это чересчур бестактно. Собравшись с мыслями, он, наконец, выкрутился: – А вы в общежитии живете?
– Временно, – сказала Наташа.
– Ясно, – кивнул Верещагин, не понимая, что значит временно.
– С родителями поссорилась.
– Это плохо.
– Нормально.
Когда они умолкали, Верещагин чувствовал себя так, словно взвалил на плечи шкаф.
– Тебя, наверное, за стульями прислали? – спохватился он. – Или за посудой?
– Никто меня никуда не послал. – В прищуренных Наташиных глазах сверкнули негодующие огоньки. – Я сама кого хочешь… – Осекшись, она снова улыбнулась. – К вам это не относится.
«Гнать ее надо, – решил Верещагин. – Еще чего доброго кто-нибудь припрется и увидит меня наедине со студенткой. За подобные штучки по головке не погладят. Пойдут сплетни, поползут слухи. Вышибут с кафедры в два счета».
– Скоро Новый год, – брякнул он, наливаясь багрянцем.
– Да? – засмеялась Наташа. – Спасибо, что подсказали. – Она опять прищурилась. – Тогда, может, отпразднуем это дело?
Верещагин был вынужден схватиться за спинку кровати, словно его ударили по ногам, а заодно огрели по затылку чем-то увесистым.
– Нельзя, – донесся до него голос сквозь звон в ушах.
Вроде бы это был его собственный голос, хотя полной уверенности Верещагин не испытывал. Неужели он отказал Наташе Чепурной в ее невинной (по правде говоря, не такой уж невинной) просьбе? Наташе, которая в своих вполне земных джинсах, заправленных в сапоги, и в простенькой полосатой кофточке под распахнутым пальтецом выглядела если не небесным созданием, то уж никак не студенткой третьего курса. Прежде Верещагин всегда замечал ее в аудитории, не мог не заметить, но глядел на Наташу, как глядят на далекую холодную звезду. Загадывай желание, не загадывай, а прочертит небо и исчезнет – глазом моргнуть не успеешь. И вдруг она оказалась на расстоянии вытянутой руки. Как тут не потерять дар речи вместе с остальными дарами заодно?
– Нельзя, – повторил Верещагин, совместив в этом коротком слове взрослую решимость с детским отчаянием.
– Нет? – вскинула брови Наташа. – Почему?
– Потому что ты должна встречать Новый год со сверстниками.
– Должна? Никому я ничего не должна. Если вас компрометирует мое присутствие, то я могу уйти. – Наташа приготовилась развернуться на каблуках. – Спасибо этому дому, пойду к другому.
– Постойте. – Подпрыгнувший, как на батуте, Верещагин преградил путь к двери. – Конечно, оставайтесь. Никто вас не гонит.
– Спасибо, вы очень любезны, – сделала шутливый реверанс Наташа. – Это так приятно, когда никто никуда не гонит.
Верещагин, помимо воли, улыбнулся. Его улыбка расширялась, расширялась и, наконец, разошлась до такой степени, что заныли челюсти. Впору было сравнивать себя с осклабившейся акулой, да только никого глотать Верещагин не помышлял. Он сам стремился быть проглоченным, готов был сгинуть раз и навсегда, без остатка.
Приняв у Наташи небрежно сброшенное пальто, он развил кипучую деятельность, от которой затрепетали страницы раскрытых книг и задребезжала кухонная утварь. Слетела со стола посторонняя дребедень, распласталась на нем шуршащая, отдающая химией клеенка, поверх нее возникла нехитрая снедь, дополненная бутылкой вина, а завершилась сервировка раскладыванием вилок и ложек, предварительно протертых клочками газеты.
– За вас! – провозгласил Верещагин, поднимая чашку, расписанную почему-то голубыми розочками, хотя это была сущая ерунда в сравнении с главным чудом.
– За меня не надо, – отвела свою чашку Наташа. – Давайте за исполнение желаний в следующем году. Загадывайте свое.
– Уже загадал.
– Смотрите, не ошибитесь.
– Не ошибусь, – беззаботно откликнулся Верещагин, салютуя чашкой.
Потом выпивали, закусывали и говорили, говорили, говорили. Где-то гремели куранты, им вторили взрывы хохота и ликующие возгласы, трещали хлопушки, взлетали многоцветные россыпи конфетти, надрывалась музыка, пританцовывали миллионы пар туфель и туфелек, полыхали голубым экраны телевизоров, сверкали елочные игрушки, переливались струящиеся гирлянды, сияли глаза, оплывали свечи, завязывались знакомства, обрывались серпантинные ленты, бешено вращались магнитофонные катушки и турбины электростанций, бились сердца, бились фужеры, остывали блюда, накалялись страсти…
Все это было, и ничего этого не было. Для Верещагина не существовало ни времени, отсчитываемого часами на Спасской башне, ни пространства, бдительно охраняемого советскими системами ПВО. То, что находилось за пределами комнаты, исчезло, кануло в небытие. Даже сама комната отодвинулась куда-то на периферию сознания, приобретя условность театральных декораций. Осталась лишь Наталья Чепурная, она одна царила на этой маленькой сцене, самозабвенная, вдохновенная, прекрасная. Зритель был тоже один, зато самый благодарный из всех на свете…
…Затем погасла тусклая шестидесятиваттная лампочка под серым потолком и наступил полный мрак…
* * *Его язык все смелее касался золотой капельки в мочке уха Наташи, ноздри впитывали шампунный аромат ее волос, ладони стыли от мраморной гладкости ее талии. А потом раздалось шуршание, потемки озарились голубыми синтетическими искрами. Наташа, стянувшая через голову кофточку, изогнулась, пристраивая ее на спинку стула. На обращенной к Верещагину молочного цвета спине не было ничего, кроме белой полоски лифчика.
– Иди ложись, – прошептала она. По непонятной причине, сердито.
– Ага, – простуженно откликнулся Верещагин.
Его зубы непроизвольно клацнули, когда он натянул на себя одеяло и услышал поступь босых ног судьбы:
«Шарк… шарк… шарк…»
«Вот та-ак», – пропели пружины.
– Наташка, – задохнулся Верещагин.
– Молчи, молчи.
Она упала на него, как падают на острый клинок, когда хотят умереть. Их грудные клетки хрустнули, вминаясь друг в друга. Обманутые близостью сердца бешено заколотились в попытке соединиться, но соединились лишь губы, а все остальное существовало отдельно, пока – отдельно. Какое досадное недоразумение, когда не терпится, чтобы поскорее плоть к плоти, нерв к нерву!
– Нет! – Она превратилась в клубок напрягшихся мышц. – Не-ет… – Она обрела податливость плавящегося воска.
От ее едва различимого в звенящей тишине голоса закладывало уши, как при стремительном падении или при взлете, но она никуда не делась, и Верещагин никуда не делся, они оставались там, где переплелись в объятиях, а падал, взмывал и уносился в тартарары весь остальной мир.
«Так, так, так, – заходились от перевозбуждения пружины. Казалось, во мраке работает пила, спешащая освободить людей от последних оков реальности. – Ага, ага, ага!»
Бесы, обуревавшие их, вырвались наружу, рыдая и завывая на все голоса. Потом был ошеломляющий удар, словно обоих сбросили с небес и с размаху шмякнули об землю, опустошенных, задыхающихся, постанывающих от изнеможения.
