Олег Сидельников - Нокаут
— Настази! — прошептал Коти дрогнувшим голосом, — же вузэм… Понимайт?
Лапочка не изучала французского языка. В стоматологическом институте ее обучали немецкому, которого она также не знала. Но «же вузэм» она поняла и залилась румянцем от смущения и удовольствия.
«Достукалась! — упрекала она себя. — Как же мне выкрутиться? Сказать Веничке… О! Это будет ужасно. Веничек такой нервный, он не перенесет! Что делать?!.»
— Настази… мон шер ами!..— шептал француз.
Неизвестно, чем бы кончилась беседа на плетеном диванчике, если бы из-за поворота не показался англичанин с льняными волосами. Поискав глазами, он обнаружил Коти с Лапочкой, услышал «мон шер ами», обращенные к Настази, и со своим извечным «О!» бросился к диванчику. Видно, ему надоело объясняться с помощью единственного междометия.
— О! — обрушился англичанин на Коти. — Ву заве франсэ, не сэ па? Же парль франсэ…
— Мэ же нэ парль па франсэ, — отрезал Пьер, рассерженный неуместным вторжением бритта. — В России я говорю по-русски.
— О!
Объясниться с Лапочкой мсье Пьеру так и не удалось. Едва англичанин удалился со своим универсальным возгласом «О!», выражавшим на сей раз гнев, как Вениамин Леонидович, метавшийся до сей поры в каюте, решил, наконец, перейти к активным действиям. В развевающемся парусом чесучовом пиджаке, прозрачноглазый и взлохмаченный, он ринулся к плетеному диванчику, как солдат на штурм крепости.
При виде монолитной фигуры молодого эксплуататора разгневанный супруг в последний момент решил отдать предпочтение словесной битве.
— А-а-а! — протянул он суфлерским шепотом, срывающимся на дискантовые нотки. — Мсье Коти любуется природой… Какой мезальянс! А вам известно (тут Нарзанов жестом провинциального трагика величественно указал на дрожащую Настеньку), вам известно, что эта женщина вовсе не ваша жена?! А вам известно, что такое моральное разложение, или же в вашей гасконной-посконной белль Франс не имеют об этом представления! А вам известно…
Вениамин Леонидович запнулся. Он мучительно соображал, что же еще должно было быть известно окаянному французу, однако ничего не придумал и, вздохнув, присел на диванчик.
Ситуайен Коти был явно смущен.
— Пардон, — пробормотал он после минутного молчания.
Лапочка, снедаемая муками совести, умоляющими глазами смотрела на разгневанного супруга.
— Я дурное не думаль. Я хотель развлекать… О, понятно…. ваши колютший… нет острый тшуст я есть должен утшесть.
Мсье Пьер немного помедлил и расстроенной походкой удалился в каюту.
Вряд ли есть необходимость описывать в подробностях объяснение молодых супругов. Были и упреки, и клятвы, и взаимное прощение обид. Когда примирившиеся влюбленные с некоторым смущением и даже легким страхом приоткрыли дверь своей каюты, им предстала трогательная картина: Коти лежал на диванчике, уставившись своими стальными глазами в потолок, а Лев Яковлевич, держа в руках очередную котлету, что-то доказывал ему, выбрасывая изо рта вместе со словами целые фонтаны крошек. Заметив молодых людей, Лев Яковлевич умолк. До ушей Вениамина Леонидовича долетел лишь обрывок фразы: «…да ну их к чертям собачьим, это я вам говорю! Это же очень рискованно. Плюньте вы. Это говорю вам я…»
Философу захотелось обидеться. Но это выглядело бы довольно глупо: сначала требовать прекратить ухаживания за женой, а затем обижаться за невнимание к ней и ее супругу.
Вениамин Леонидович уселся сконфуженный и принялся протирать очки без надежды когда-либо покончить с этим занятием. Настенька уткнулась в «Мысли о воспитании», все еще лежащие на столике.
Тягостное молчание нарушил француз:
— Э бьен! Не надо… как это… надрываться. Давайте мирисься.
Чувствительный Вениамин Леонидович чуть не прослезился: так его растрогало благородство владельца часового магазина. Настенька залилась румянцем и бросила на мужа, протянувшего Коти обе руки, благодарный взгляд.
— Ну вот, — констатировал Лев Яковлевич, ероша свои сивые жесткие как проволока волосы квадратной пятерней. — Дельце в шляпе. Это я вам говорю!
Весь следующий день прошел как нельзя лучше. Француз был крайне любезен и предупредителен. Он даже умудрился расшевелить Льва Яковлевича, и к вечеру тот настолько разошелся, что, поборов свою величайшую скупость, юркнул в буфет и вернулся с бутылкой шампанского. Коти вытащил из чемоданчика тонкогорлую бутылку французского коньяка. Вениамину Леонидовичу ничего не оставалось делать, как пригласить спутников в ресторан.
— О но… нет… лютше посидим каюта. Свежий воздух вредит нашим отношениям, — осклабился мсье Пьер.
На том и порешили. Официант принес в каюту ужин, и вскоре Нарзанов, поминутно роняя очки, хохотал над анекдотами, которые мастерски рассказывал Сопако. Коти, видимо, не всегда улавливал существо острот, смеялся меньше, зато его глаза все чаще и чаще останавливались на разрумянившейся Настеньке, на ее пухлых губах, на золотистом ворохе ее волос.
Наконец Лев Яковлевич выпалил такой фривольный анекдотец, что все оцепенели.
Раньше всех нашелся мсье Пьер.
— Ви есть влюблен? — спросил он серьезно.
— Я? — удивился Лев Яковлевич. — Чего это вам пришло в голову?
— Ви пересолиль свой анекдот, — невесело улыбнулся одними губами Коти и прибавил: — Берегитесь! Русские говорят — пересол на спина!
Эта шутка внесла некоторую разрядку, но не развеяла полностью грозовые тучи. Правда, заготовитель пытался восстановить прежнюю дружескую обстановку, перемежая свои замечания бесконечными «это я вам говорю», но особого успеха не имел.
«Как бы не так! — возмущался в душе Вениамин Леонидович поведением Коти. — Уж я-то вижу, кто из вас влюблен!»
Француз стал задумчив. Он лежал на диванчике, отвернувшись к стене, и лишь изредка поворачивал голову, обжигая Настеньку пламенными взглядами. Почти всю ночь Пьер лежал с открытыми глазами, а потом долго писал какое-то письмо, то и дело разрывая в клочки написанное.
За странными действиями француза исподтишка наблюдал Вениамин Леонидович. В конце концов он решил, что ситуайен Коти сошел с ума.
Теплоход подплывал к Сталинграду. Пассажиры высыпали на палубу, пытаясь разглядеть в темноте гигантскую стройку ГЭС.
Оба берега не спали. Тысячи и тысячи огоньков золотились во мгле и казалось, что небо низверглось на землю, засыпав ее мириадами звезд. Чудились фантастические контуры каких-то длинношеих бронтозавров — это вгрызались в землю экскаваторы; доносился металлический скрежет, вспыхивали бесчисленные звездочки электросварки. Вдали извивалась светлая лента, составленная из бесчисленного числа дрожащих лучиков автомобильных фар.
Притихшие пассажиры, охваченные волнением, зачарованно смотрели на грандиозную схватку человека с природой. Даже иностранцы не носились по палубе со своими фотокамерами. Они, как послушные дети, толпились вокруг доброхотных переводчиков и внимали повести о городе-герое, о людях большой души, людях подвига и неуемных дерзаний.
По черному лаку водной глади шныряли красные и зеленые светляки бортовых огней баркасов и буксиров. Где-то вдалеке, вспарывая ночную мглу, перекликались паровозы…
Огоньки множились. Временами в черное небо взметывалось огненное зарево. На многие километры протянулся вдоль берега завод-гигант, созданный энтузиазмом первой пятилетки.
— Тракторный, — тихо и проникновенно сказал еще не старый, но уже седой человек в сером коломенковом кителе с двумя рядами орденских колодок. — Тракторный, — повторил он дрогнувшим голосом.
И всем, даже окающему англичанину, не понимающему ни слова по-русски, стало ясно, отчего этот седой человек потерял дар речи: это он, молодой парень с дерзкими глазами, в продранных валенках, назло зимней стуже таскал кирпичи и сваривал металл, месил цемент, а потом одним из первых вошел в созданный своими руками цех рядовым солдатом легиона мирного труда. Это он, недосыпая ночей, корпел над учебниками, вырастая в командира производства. Это он, скрежеща зубами от гнева, видел, как с визгом и грохотом терзает его детище взбесившаяся сталь. Это он, в синей спецовке, сжимая в онемелых от злобы руках трехлинейку, рвался навстречу неумолчному реву пулеметов и автоматов и, дорвавшись до горла врага, намертво стиснул его в мозолистом кулаке. А потом, едва залечив свои раны, пришел залечивать раны своему другу, другу, с которым навсегда связал судьбу.
Это он!
— Тракторный, — еще раз сказал седой и провел невзначай по лицу жесткой ладонью.
* * *— Прохладно стало, — поежилась Настенька. — Принеси мне, милый, жакет.
Вениамин Леонидович поспешил к каюте. По дороге его, схватила за рукав ожиревшая красавица с глупыми, как у попугая, глазами,
