Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее
Наконец посыпалась штукатурка, камень шевельнулся. Выбиваясь из последних сил, Вайс загнал лом поглубже и повис на нем, поджав ноги. Ага-ага, поддаешься! Если теперь нажать сверху… Но сверху нажать не пришлось. С неожиданной легкостью большой плоский камень выскользнул из своего гнезда и глухо стукнул о землю. Сила инерции швырнула на траву и Вайса.
Доли секунды, и он вскочил на ноги. Засунутая в отверстие рука схватила что-то небольшое, полукруглое. Подкова! Черт подери, на счастье они замуровали в ограду подкову! Еще не веря собственным глазам, Вайс шарил в отверстии, обдирая в кровь ногти, выдергивал камни.
«А может, дальше, за подковой… Может, подкова именно потому тут и замурована… Еще раз проверить щупом…»
До щупа его рука не успела дотянуться. Кто-то сильно ударил Вайса по плечу, резкий свет электрического фонарика ослепил его. Инстинктивно он отскочил в сторону. Но фонарик уже погас. На фоне стены вырисовывались лишь три темные фигуры.
— Гляди, снова белая крыса! — скорее с удивлением, чем с угрозой воскликнул тот, кто был ниже всех.
— А-а, это ты, подлюга! — проревел самый высокий и сильный. — Сейчас я покажу тебе, как применять недозволенные приемы!
Темная фигура метнулась вперед, но Вайс снова успел отскочить. Рука его сжала пистолет. Теперь он был уверен: злополучная подкова лишь обозначала место, где спрятан клад, за которым он охотился. Мысль о богатстве, которое ускользнуло у него из-под носа, довела Вайса до безумия. Палец сам нажал курок. Кто-то в темноте ойкнул, к сожалению — не самый высокий, потому что он, навалившись на Вайса, сбил его с ног, тяжестью своего тела придавил к земле.
— Забирай у него пистолет! — крикнул он тому, кто подбежал.
Тяжелая ступня расплющила пальцы Вайса, пистолет выпал. Тогда он вспомнил о ноже, вставленном в расщелину стены, и резко повернулся. Теперь все его усилия были направлены к тому, чтобы подкатиться к этой щели. Зубами вцепившись нападавшему в подбородок, Вайс напрягся, и оба действительно подкатились к стене. Здоровяк ревел от бешенства и боли, зубы противника все глубже впивались ему в тело.
— Да бей же ты его, бей, чего стоишь! Это не крыса, а бульдог! — зло вопил здоровяк.
Вайс успел заметить, как над его головой мелькнуло что-то похожее на палку. Последним усилием он вытянул руку и схватил, как ему показалось, нож. Но это была подкова.
Так, со стиснутой в руке «подковой счастья», и нашли его на следующее утро жители Донго.
Когда убегает сон
Большой город окутан мглой. Полупогашенные фонари не в силах побороть ее. Они выхватывают из темноты лишь небольшие, тускло освещенные площадочки вокруг своих столбов, и от этого тени домов кажутся еще глубже, а сами дома сливаются в сплошную, непроницаемую стену. Только кое-где, очень редко, их черную немоту, словно крик о помощи, разрывают открытые окна, в которых еще не погасили свет. Кто-то не спит…
…Горит ночник и у Марианны. Он освещает только изголовье кровати, вся же комната погружена в полумрак, который поглощает знакомые с детства контуры вещей. И это все больше усиливает отчуждение от всего, что до сих пор было устойчивым миром девушки. Как удивительно может уплотниться время! Марианне кажется, что между позавчерашним и сегодняшним днем пролегли годы. И сердце ее, распахнутое для радости, словно разжатая ладонь, превратилось в ссохшийся комок. Стоит только дохнуть на него, и он рассыплется в порошок, оставив в груди лишь пустоту. Отец и мать не понимают, что с ней происходит, считают, что она тоскует по Рамони. Знали бы они, как мало он теперь значит для нее! Даже не мало, просто не существует совсем. Мучает Марианну сейчас совсем иное — мысли о жизни и смерти. Не поспей Фред вовремя, и ее бы уже не было. Все останется, а она бы не существовала. Как будто с грифельной доски начисто стерли написанное. Что же такое тогда жизнь? Куда же девается все, что было твоим естеством? Если исчезает, значит, все обесценивается: добро и зло, справедливость и несправедливость, правда и ложь. Их уравнивает, приводит к единому знаменателю смерть… Но стоит ли жить без правды, без веры в ее незыблемость и бессмертие? Отец говорит, что она чуть не погубила свою бессмертную душу, обрекая ее на вечные муки. А что такое вечность? Что-то непостижимо бесконечное. Ибо сколько бы человек ни продвигался вперед, изучая вселенную, все равно впереди остается непознанное. Следовательно, одному человеку и всем людям вместе никогда, ни за какую цену не узнать всей правды. Она всегда убегает и убегает в бесконечность… как трудно, как трудно все это постичь! Горькое чувство безнадежности пронизывает душу. Стены комнаты как бы раздвинулись, выбросив Марианну в необозримую пустыню, и сыпучие пески сомнения поглощают ее, так, что дышать уже нет сил…
…Зеленый, низко опущенный абажур отбрасывает тень на голову Умберто Висконти. Она разгладила морщинки на лице, и оно напоминает застывший, почерневший от времени иконописный лик. Живыми кажутся только глаза — в их лихорадочном блеске бессонница и раздумья двух ночей. Страницу за страницей Висконти листает свою жизнь и понимает теперь, где ошибся: он старался действенную любовь к ближнему втиснуть в куцые рамки догмы, боясь перешагнуть ту границу, которую сам себе очертил: тут божье, а вот тут — человеческое. Было время, когда он чуть не переступил эту черту. Включившись в движение Сопротивления, он действовал бок о бок с коммунистами, считал их могучей силой, единственно последовательной в борьбе с фашизмом. Выводы, к которым он тогда пришел, испугали его, и когда война закончилась, он, как страус, спрятал голову в привычную сферу религиозных ограничений, в его глазах они были уздой, помогающей держать народ в шорах. Против кого? Против самого себя?.. Единственное свое дитя ты отдал на воспитание священникам, которых сам не уважал. И вот результат — они вырастили из нее хрупкий цветок, который при первом же соприкосновении с жизнью чуть не сломался. Его могла сорвать каждая алчно протянутая к нему рука… Умберто Висконти настороженно прислушивается. Но из комнаты Марианны не долетает ни звука. Хвала мадонне, девочка спит…
…Шагает из угла в угол по своей комнате и Джузеппе. Он старается обдумать то, что должен сегодня написать, но никак не может собраться с мыслями. Его душит гнев, он все еще под впечатлением пережитого днем унижения. Насмешливая, презрительная улыбка Фреда жжет его, словно прикосновение раскаленного железа. И ведь уверен, гад, что Джузеппе его испугался! При других обстоятельствах пусть бы попробовал стрелять, пусть бы делал что угодно, один-два приема дзюдо, и он бы валялся на полу, как мешок. А фото бы тю-тю! Позволили бы только обстоятельства… Ничего, Джузеппе ему этого не простит. Пройдет не так уж много времени… Круто повернувшись, секретарь подходит к маленькому столику, который служит ему и письменным, придвигает лист чистой бумаги и начинает писать…
…Джованна только что вернулась из кабаре. Она еще не легла в постель, и даже не успела снять платье. Девушку подташнивает от выпитого вина, на обнаженных плечах и руках она чувствует липкое прикосновение чужих пальцев, которые после каждого выступления тянули ее к своим столикам. Пить с посетителями кабаре входит в обязанности певицы. И, наверное, не только пить. Хозяин кабаре, синьор Джулио, сегодня совсем недвусмысленно намекнул, что Джованне не мешало бы обновить свой туалет, а когда она спросила, где взять на это деньги, только гаденько ухмыльнулся: «Не прикидывайся овечкой, крошка». А. Джованна и в самом деле чувствует себя овечкой, которую подстерегает стая волков. Рано или поздно один из них затащит ее в свое логово и тогда… Вот тебе и карьера певицы! Никто из знатоков не заметит тебя, не запишет твой голос на пленку, не предложит учиться дальше. Так бывает только в кино. И никто никогда не женится на тебе, потому что на девушках из кабаре вообще не женятся. Даже Паоло. Он уехал и словно сквозь землю провалился, открытку и то не удосужился написать. А-а… ко всем чертям Паоло! Таких, как он, найдется сколько угодно, только пальцем помани! И у них, по крайней мере, будут деньги, а не фига в кармане. А если заводить любовника… Сдернув платье, так что оно затрещало по всем швам, Джованна валится прямо на одеяло. Плечи ее вздрагивают. «Святая мадонна, святая мадонна, — сквозь слезы шепчет она, — ты же видишь мое сердце, я ведь хотела быть честной девушкой…».
…В просторном, хорошо обставленном номере гостиницы на Виа Национале мистер Хейендопф потягивает через соломинку ядовито-зеленый напиток. Он уже порядочно выпил в баре. Но представление о том, как можно проводить свободное время, у него связано лишь с двумя понятиями: спиртное и женщины. И поскольку с женщиной ему сегодня не повезло, пришлось удовольствоваться бутылкой и бокалом. Положив ноги в туфлях на стол, Хейендопф нежится, очень довольный всем на этом свете: этой жидкостью, что так приятно щекочет горло, мистером Гордоном, который дал ему пятидневный отпуск, и уж, конечно, самим собой, ибо только собственная смекалка подсказала ему поездку в Рим, где столько этого антикварного хлама, что хоть пруд пруди. Но сейчас он не думает о нескольких мелочах, приобретенных за бесценок, если считать на доллары, а не на лиры. Получилось так, словно он ловил маленькую рыбку, а поймал кита! Правда, не совсем еще поймал, но непременно поймает, потому что издали увидев, как Сомов садился в машину, Хейендопф бросился за ним вдогонку и узнал, где тот живет. Жалкий пансионат, в котором может снимать номер лишь человек, дела которого пришли в полный упадок. Что ж, тем лучше. Легче будет соблазнить его работать под началом мистера Гордона. Именно такие ловкие парни ему крайне нужны, и начальник не поскупится на вознаграждение за безусловно ценное для них приобретение. Да и для служебной карьеры Хейендопфа это будет иметь значение. Итак, завтра… Потягиваясь и сладко зевая, избранник фортуны мистер Хейендопф, которому во всем так везет, направляется к кровати…
