Норман Мейлер - Призрак Проститутки

— Нет, — снова сказал я, — я боялся Дикса Батлера с того дня, как познакомился с ним, и потому должен остаться. Я хочу встретиться с ним лицом к лицу. Ради себя.

— Нет, — сказала она. И села на матраце. — Все пошло не так, все запуталось, и Хью мертв. Бесполезно тебе оставаться. А если ты уедешь и тебя здесь не обнаружат, Дикс позаботится обо мне. По-моему, он сможет это сделать. Говорю тебе, Гарри, нельзя и представить себе, как все может пойти вкривь и вкось, если ты будешь все еще здесь.

Я уже не был уверен, говорит ли она о любви или об опасности, но тут она ответила на мой вопрос.

— Гарри, — сказала она, — это будет беда. Я же знаю, что ты делал для Хью. Я сама работала с некоторыми из этих материалов.

— А Дикс?

— Дикс знает достаточно, чтобы держать в узде многих людей. Поэтому тебе и надо уехать. Иначе я полечу в пропасть вместе с тобой. Нас обоих уничтожат.

Я обнял ее, я поцеловал ее с той смесью любви и отчаяния, которая только и способна разогреть остывший мотор брака, когда страсти уже нет.

— Хорошо, — сказал я. — Я уеду, если ты считаешь это необходимым. Но ты должна уехать со мной. Я же знаю, что ты не любишь Дикса. Это просто связь.

Вот тут она и разбила мне сердце.

— Нет, — сказала она. — Я должна его увидеть. Я хочу быть наедине с ним.

Мы подошли к последнему моменту этой ночи, о котором я могу рассказывать как очевидец. Мне смутно помнится, как я взял тяжелую рукопись «Игры» и, выйдя через кладовую, тихо пошел в темноте по Длинной дороге. Я обошел одного из наружников и, помню, спустил лодку в проток — вода была низкая, и я без труда переправился на другой берег, к палатке соседа, на четверть мили южнее того места, где я оставил машину. Помнится, я доехал до Портленда и утром снял все деньги с нашего банковского счета — по совету Киттредж, словно нас еще связывала пуповина собственности, хотя брак уже распался. «Гарри, — сказала она мне в конце нашего разговора, — возьми деньги, которые лежат в Портленде. Там двадцать с чем-то тысяч. Они тебе понадобятся, а у меня есть другой счет». Так я и поступил: выбрал там все и улетел в Нью-Йорк, и теперь я не знаю, смогу ли работать дальше, хотя у меня уже столько написано, ибо через полтора дня (в полной неожиданности — так обычно воспринимаются личные и невыносимо тяжелые вести, когда они поступают по средствам массовой информации) я узнал, что на заре сгорела Крепость и на пепелище было найдено тело Рида Арнольда Розена. В сообщениях не было ни слова ни о Киттредж, ни о Диксе, ни о наружниках.

Та ночь провалилась для меня в темноте, какая наступает в кинотеатре, когда пленка попадает в грейфер и рвется и последний кадр со стоном исчезает вместе со звуком съехавшей звуковой дорожки. В моей памяти встает стена черного дыма — столь же непроницаемая, как наша неспособность постичь, что ждет нас после смерти. Я вижу Крепость в огне.

По приезде в Нью-Йорк я несколько месяцев заставлял себя написать о последней ночи, проведенной в Крепости. Это было, как вы можете предположить, делом чрезвычайно трудным — были дни и ночи, когда я не мог написать ни слова. Думаю, я не потерял рассудка только потому, что совершил вылазку в безумие. Я обнаружил, что снова и снова возвращаюсь к тому моменту, когда я ехал в машине, и меня занесло, и время словно бы разделилось на две половинки, как карточная колода. У меня появилась уверенность, что если я вернусь на тот крутой поворот, где руль вырвало у меня из рук, то увижу не пустую дорогу, а машину, врезавшуюся в дерево, и за ветровым стеклом — разбившегося себя. Я видел этот изуродованный облик так отчетливо, что был убежден: я отдал концы. А то, что я по-прежнему живу, — лишь иллюзия. Остаток той ночи был разыгран на совсем небольшой театральной площадке, какой является малая часть мозга, продолжающая жить, чтобы провести мертвеца по первым выбранным им дорогам. Воспоминание о том, как я вел машину, как летели вперед лучи фар, словно светящиеся передние ноги большого скакуна, отражало лишь мои предположения. Просто шел первый час моей смерти. Так уж получается по законам равновесия и таков счастливый дар смерти, что все незаконченные мысли, находившиеся в нашем мозгу в момент внезапного угасания, будут продолжать раскручиваться. Если, вернувшись на Доун, я чувствовал себя немного нереально, это могло быть единственным указанием на то, что я прошел путями мертвецов. Вначале эти пути едва ли отличаются от уже знакомых. Если та ночь закончилась исчезновением моей жены, не собственную ли кончину я оплакивал? Не ждала ли Киттредж, что я все же вернусь в Крепость в ту штормовую ночь? Так я в течение года удерживал в Нью-Йорке свой разум от погружения в безумие. У мертвеца меньше оснований сойти с ума.

Весь этот год я скрывался и потому не привел в порядок свой паспорт. Не могло быть и речи о том, чтобы его заменить. Сейчас этот паспорт, похожий на слоеный пирог, находился в руках советского стража порядка в стеклянной будке, и на лице его читалось изумление. Неужели я собирался вступить на территорию СССР через московский аэропорт Шереметьево по такому побывавшему в воде удостоверению личности? Более того, сотрудник паспортного контроля еще не знал, что имя Уильям Холдинг Либби было выдумкой, не выдерживающей серьезного изучения.

— Паспорт… — произнес парень из своей стеклянной клетки. — Этот паспорт?… Почему такой?

Он говорил на английском не лучше, чем я на русском.

— Река, — произнес я на его языке и попытался изобразить, что свалился вместе с паспортом в реку. Не мог же я признать, что высушил этот документ в сушильной машине в прачечной. Я считал, что сказал ему «река», но потом, листая разговорник для туристов, понял, что на самом деле сказал «рука», «ребра» и «рыба». По всей вероятности, получилось, что я держал паспорт у ребра и руку мне откусила рыба, — ей-же-ей, этого было вполне достаточно, чтобы совсем сбить с толку советского стража. А он, как хорошо выученная собачка, упрямо повторял:

— Паспорт — не годится. Почему такой? — После чего поднялся во весь рост и грозно уставился на меня — их явно учили так себя вести.

А я обильно потел, как человек ни в чем не виновный, да, собственно, так оно и было. Как, спрашивал я себя, мог я не подумать о том, в какое недоумение приведет этот торт вместо паспорта всякого, кто возьмет его в руки?

— Нехороший, — повторил пограничник. — Просрочен.

Я спиною чувствовал стоявшую за мной очередь пассажиров.

— Нет. Не просрочен. Пожалуйста, — сказал я и протянул за паспортом руку.

Он с крайне настороженным видом отдал мне документ, и я осторожно перелистал выцветшие, сморщенные странички. Вот! Нашел нужную страницу.

— Мой паспорт не просрочен. — Я указал пограничнику на дату и вернул ему паспорт.

Советский пограничник мог бы быть фермерским сыном из Миннесоты. Он был голубоглазый, с высокими скулами, коротко остриженный, светловолосый, по-моему, ему не было еще и двадцати пяти.

— Вы, — ткнул он в меня пальцем, — вы… ждать. — Отправился за помощью и почти сразу же вернулся вместе с офицером, мужчиной лет двадцати восьми, темноволосым, с усиками, в такой же тускло-зеленой форме с погонами.

— Почему? — спросил вновь прибывший, указывая на мой паспорт так, словно это было нечто крайне омерзительное.

Я вспомнил слова «лед» и «вода». Они возникли в моем сознании неразрывной парой.

— Лед, — сказал я, — большой лед. — И распахнул руки, словно расстилая на столе скатерть. Затем нанес по расстеленной плоскости удар карате. И изобразил треск. Я очень надеялся, что это звучит как ломающийся лед, и, нагнувшись, коснулся рукой ног. — Вода… большая вода… — Это ведь значит много воды, так? Я отчаянно замахал руками. Пловец в ледяной воде.

— Очень холодно, — сказал пограничник.

— Очень холодно. Правильно. Лед и холод.

Оба закивали. Они листали мой паспорт туда-сюда, они рассматривали мою визу, которая, по счастью, не смазалась и была снабжена всеми необходимыми марками. Они несколько раз, спотыкаясь, произносили мое имя: «Уильям Холдинг Либби?» Получалось: «Вилиам Холдинг Лиибу».

— Да, — говорил я, — совершенно верно.

Затем они просмотрели список на вышибание. Либби там не было. Поглядели друг на друга. Вздохнули. Тупицами они не были. Они понимали: что-то тут не так. С другой стороны, если они задержат меня для дальнейших расспросов, придется заполнять бумаги, возможно, потерять целый вечер. А у них, наверное, были планы куда-то пойти после работы, и светловолосый поставил штамп в моем документе. Улыбнулся мне широкой детской улыбкой.