Чингиз Абдуллаев - Зло в имени твоем
В этот день они почти не разговаривали. Просто гуляли по лесу, смотрели, как пробиваются к свету новые растения, как постепенно начинается новый круговорот природы, пробуждаемый приходом весны. Конец марта на Алтае выдался в этом году удивительно теплым, снег почти сошел, и начали появляться первые подснежники, обычно расцветающие здесь к началу апреля. Это была удивительная прогулка вдвоем с незнакомцем. Она видела, как он наслаждается прогулкой, как радуется этому заурядному походу. Незнакомец умел ценить простые вещи, он словно заряжался энергией и своим почти ребяческим оптимизмом заряжал ее.
Это был обычный день конца марта, так запомнившийся ей на всю жизнь. За исключением нескольких слов, произнесенных во время прогулки, незнакомец почти не разговаривал. Но в этот день он сумел сказать ей многое. Он словно показывал ей красоту жизни, ее какой-то извечный, затаенный смысл, недоступный пониманию многих приходящих в этот мир бабочек-однодневок, проживающих свою жизнь от колыбели до могилы в радостном неведении происходящего. Словно сама жизнь проносится мимо них, опаляя их прозрачные крылья суровым огнем и сжигая в своей неумолимой топке каждую из них без следа и воспоминаний.
На следующий день пошел сильный дождь, словно природа брала своеобразный реванш за вчерашнее благоденствие, и им пришлось пережидать этот день в его домике. Он не включал телевизора, не любил слушать радио. В доме стояла тишина, нарушаемая лишь равномерным ходом больших часов на стене.
И она впервые спросила у него:
— Вы не женаты?
— Был, — грустно улыбнулся он, — целых три раза.
— А где ваши жены?
— Давайте погуляем по лесу еще раз, — предложил он вместо ответа.
— Но ведь идет сильный дождь, — удивилась она.
— Ничего, скоро прекратится, — посмотрел он в окно, — давайте выйдем еще раз. Может, в последний раз.
— Почему в последний? — удивилась она.
Он опять не ответил, а только протянул ей ее куртку:
— Одевайтесь.
И помог ей одеться, после чего натянул свой большой плащ-дождевик, какие обычно бывают у лесников и охотников. Они вышли из дома. Дождь превратился в настоящий ливень.
— В такую погоду лучше никуда не ходить, — с сомнением сказала она.
— А мы никуда и не пойдем. За домом есть небольшой навес, посидим там. Я так люблю, когда идет дождь. Словно воспоминания детства.
Они поспешили за дом и действительно обнаружили там скамейку и стоявший над ней небольшой пластмассовый навес, сделанный здесь, очевидно, от солнца.
— Садитесь, — пригласил он, показывая ей на скамейку.
Она осмотрелась. Скамейка была защищена от проникающих струй дождя, но была вся мокрая от рикошетов падающих рядом крупных дождевых капель.
Она смело села на скамью. Он опустился рядом.
— Здесь лучше разговаривать, — хитро подмигнул он.
Она улыбнулась.
— Разговор о женах такой секретный? — спросила она.
— И не только о них. — Он помолчал.
Снял свою кепку, вытер ладонью лицо. Ладонь у него была большая, крепкая, мужская.
— У меня были три жены, — внезапно сказал он, отвечая на ее вопрос. — Одна погибла в автомобильной катастрофе. Другая ушла. От третьей ушел я сам. Теперь мне кажется, что я любил больше других свою первую жену, хотя понимаю, что это лишь ностальгия по безвременно ушедшей. А может, я и ошибаюсь.
— А дети? У вас были дети?
— Да, конечно. Двое.
— Вы знаете, где они?
— Моя милая, у вас, очевидно, нет детей, — снова улыбнулся он. — Родители никогда не знают, где находятся их дети, даже если они в физическом смысле присутствуют рядом с ними. Это аксиома. Мы вращаемся в разных галактиках, и лишь некоторым из родителей удается немного приблизиться к мирам своих детей. Это так сложно сделать.
— У вас философский взгляд на жизнь.
— У меня просто взгляд реалиста. Есть расхожее выражение, оно мне очень нравится своей лаконичностью и выразительностью. Каждый ребенок проходит три стадии своих отношений с родителями. Дети любят родителей и принимают их. Дети ненавидят родителей и не принимают их. И наконец, дети прощают родителей и понимают их. Мои дети, очевидно, еще не достигли третьей стадии.
Они помолчали. Дождь, свирепствовавший вокруг, бил своими капельками им в лицо, словно пытаясь до них дотянуться. Сверху раздавались его дробные удары.
— Как вас зовут? — спросила она. — Если нельзя, то не говорите.
— Называйте меня Арсением Владимировичем. Конечно, это не настоящее мое имя, но тем не менее. А вас как зовут?
— Мария, — чуть поколебалась Марина.
Он уловил это колебание.
— Как мать Христа. Вам могли бы придумать и более распространенное имя. Хотя все равно красиво. Мария. Я буду звать вас Мари, если вы, конечно, не возражаете.
— Нет.
— Так вот, Мари, я завтра уезжаю. Думаю, что мы вряд ли когда-нибудь увидимся.
— Далеко? — Вопрос был ненужный.
— Думаю, да. И боюсь, что на этот раз я больше не попаду в эти домики. Мне слишком много лет, Мари. Это заметно?
— Не очень.
— Вы давно на этой работе?
— Мне кажется, я еще не начинала.
— Хороший ответ, — кивнул он, — учтите, что так должно казаться всегда. Мне тоже иногда кажется, что я еще и не начинал.
Он протянул руку, которая сразу стала мокрой.
— Я иногда думаю, что не согласился бы на другую жизнь, — глухо произнес Арсений Владимирович, — спокойная жизнь меня бы просто убила. Это своего рода наркотик, азарт. Человек любит играть в игры. Еще наши предки выходили на охоту, зная, что имеют два возможных варианта — либо быть съеденным самому, либо найти для себя пищу. Да и войны подразумевали этот азарт. Наверно, Колумб и Магеллан были азартными игроками, если решились поставить на такую ничтожную карту свои жизни. Да и все остальные. Вот и я был всю жизнь достаточно азартным игроком, хотя до Колумба мне было далеко. У вас будет много интересного в жизни. Много счастливых минут. И очень много минут не очень приятных. Но из этого состоит жизнь любого из нас. Может быть, у некоторых она более пресная, но иначе нельзя почувствовать вкус жизни.
Она слушала молча, словно постигая его науку жизни.
— Вы красивая женщина, — неожиданно сказал он, — чем-то вы похожи на мою первую жену. Вы знаете, как она погибла? Нет, не было ничего героического. Аварию ей устроили мои товарищи по НКВД. Они думали, что мы оба сядем в эту машину. А разбилась только она одна. Я об этом узнал позднее, когда меня отозвали в Москву и посадили в тюрьму.
— Вы сидели в тюрьме? — изумилась она.
— И много лет. Лучшие годы, когда я мог приносить пользу. Меня посадили, а потом отправили в лагерь. Расстрелять не могли или не хотели. И я девять лет провел в наших лагерях. А потом обо мне вспомнили, снова вызвали в Москву и отправили за рубеж.
— И вы продолжали работать на НКВД?
— К тому времени наша организация поменяла название. Но, конечно, я продолжал работать. А как же иначе?
Она ошеломленно молчала.
— Я не понимаю, — тихо сказала она, — вы провели девять лет в лагерях, у вас убили жену, и вы по-прежнему работали на них. Я ничего не понимаю.
Он улыбнулся.
— Мари, вы очень молоды. Я работал не на конкретных людей. Я работал даже не на Сталина, хотя тогда мы считали его живым богом, не на подлеца Берию, который тоже был не совсем таким, каким его показал нам Хрущев. Я работал на свою страну, девочка, и это было важнее всего. Самое страшное предательство в мире — это измена самому себе. Измена собственным принципам и взглядам. Обмануть себя невозможно. Раз сломавший свой хребет остается без него на всю жизнь. А и потом, у меня просто не было другой профессии.
— А они не боялись, что вы можете перебежать на другую сторону? — шепотом спросила она.
— Нет. Наверное, знали, что не мог. Мне было десять лет, когда наступавшие петлюровцы вырезали мою семью. Тогда убили всех — отца, мать, брата, сестру. Я выжил чудом, меня возили в походном лазарете третьего кавполка и выхаживали изо всех сил. С тех пор я и сделал свой выбор. В принципе у разведчиков не должно быть особенно твердых моральных устоев. Ради получения результата часто идешь на шантаж, подкуп, вымогательство, убийство, наконец, спишь с нелюбимыми женщинами и отдаешься, если ты женщина, разным подонкам. Это все есть в нашей работе. Но есть и нечто другое. Я не знаю, как это называется. Мне не нравятся наши штампы о верности Родине и своем офицерском долге. Мура все это. Просто есть верность этому дождю, этому лесу, этому домику, наконец, вам, Мари, последней русской женщине, с которой я беседую, возможно, последний раз в жизни. Я не знаю, как называется эта верность, но мы храним ее где-то очень далеко, пряча от остальных. Может, поэтому мы так уважаем нелегалов и не любим предателей. На кого бы они ни работали. Даже если они работают на нас. В них есть нечто мерзкое, липкое, грязное. Словно в душах у них не осталось места такому дождю, там всего лишь слякоть. Грязь и слякоть.
