Грэм Грин - Грэм Грин — Стамбульский экспресс
«Да, я бы не прочь оказаться на месте этого еврея, — думал мистер Питерс, пока ангел тишины все летал и летал. — Он заполучит миленькую юбчонку. Ну и ладно! Не скажешь, что хорошенькая. Но хоть и не хорошенькая, а фигурка славная, и все прочее, — рассуждал он про себя, оглядывая длинную, угловатую фигуру жены, вспоминая ее урчащий желудок. — А это важнее всего».
Странно. Он выбирал образцы с особой тщательностью. Вполне допустимо, конечно, что даже изюм Стейна может быть и не весь низкого качества, но во всем этом деле подозрениям нет конца. Предположим, к примеру, что Экман, извлекая кое-какую пользу для себя, передал Стейну партию изюма их фирмы — это временно повысит качество его товара, и, благодаря улучшенному качеству, Экман убедит фирму Моулта предложить свою цену за эту фирму. Экман, наверно, переживает сейчас неприятные минуты, перелистывает расписание, смотрит на часы, прикидывает, проехал ли уже Майетт половину пути. «Завтра дам телеграмму и поручу все дело Джойсу, — думал Майетт. — Экману нужно дать отпуск на месяц. Джойс проверит бухгалтерские книги». Он представил себе, какая начнется беготня туда-сюда, словно в муравейнике, растревоженном ногой человека; телефонный звонок от Экмана к Стейну или от Стейна к Экману, такси, вызванное тут и отпущенное там, обед, на этот раз без вина, а затем крутая лестница конторы, а наверху преданный, глуповатый Джойс проверяет бухгалтерские книги. И все это время миссис Экман будет сидеть в своей новомодной квартире, на своем стальном диване и вязать детские кофточки для англиканской миссии, а огромная, потрепанная Библия — первый обман Экмана станет покрываться пылью на открытой неперевернутой странице.
К. С. Сейвори нажал на кнопку поднимающейся при помощи пружины шторы, и лунный свет коснулся его лица, скользнул по рыбному ножу и посеребрил стальные встречные пути тихого полустанка. Снегопад уже прекратился, сугробы лежали вдоль насыпи и между шпалами, поблескивая во тьме. На расстоянии нескольких сот ярдов, словно ртуть, сверкал Дунай. Сейвори видел, как высокие деревья летят назад, телеграфные столбы проносятся мимо и ловят лунный свет своими железными руками. Пока в вагоне царила тишина, он отвлекся от мыслей о Джанет Пардоу и принялся размышлять над тем, какими словами стал бы он описывать эту ночь. Все зависит от выбора и расстановки слов. «Мне не следует описывать все, что вижу, нужно лишь выразить свое восприятие, выбрав какие-то отдельные, яркие детали. Мне не следует говорить о тенях на снегу — их очертания и цвет неопределенны, но я могу выхватить алый огонь семафора, сияющий на фоне белого покрова земли, пламя очага в зале ожидания на деревенской станции, бусинки огней на барже, ползущей против течения».
Йозеф Грюнлих поглаживал ногу в том месте, где ее натер револьвер, и раздумывал: «Сколько часов до границы? Известят ли уже пограничников об убийстве? Но мне ничего не грозит. Мой паспорт в порядке. Никто не видел, как я взял сумочку. Никаких улик в квартире Кольбера. Может, следовало выбросить где-нибудь револьвер? — подумал он, но тут же убедил себя: — Он мог бы навести на мой след. Сейчас просто чудеса выясняют по царапинам на канале ствола. С каждым годом преступление становится все более опасным делом; поговаривают о новом трюке с отпечатками пальцев, каким-то образом умудряются получить их, даже если рука была в перчатке. Но меня пока еще не поймали, несмотря на всю их науку».
«Вот к чему кино приучило наше зрение — видеть красоту движущегося пейзажа, видеть, как церковная колокольня убегает прочь, возвышаясь над деревьями, как она опускается и взвивается вверх в такт с неровной поступью человека, как симпатичная одинокая труба вздымается к облакам и исчезает за следующими трубами. Ощущение движения нужно выражать в прозе», — размышлял Сейвори. Он почувствовал необходимость попробовать это срочно, ему было невтерпеж взять бумагу и карандаш, пока его не покинуло такое настроение, и он сожалел, что пригласил Джанет Пардоу встретиться после обеда и поболтать. Ему хотелось работать, хотелось на несколько часов освободиться от вторжения любой женщины. «Мне не нужна она, — подумал он и рывком снова опустил штору, но тут же ощутил прилив желания. — Она хорошо одета, разговаривает, как светская дама, и читала мои книги с восхищением». Эти три обстоятельства покорили его, он все еще помнил, что родился в Балхеме, да и говорит, как сбежавший оттуда кокни. После шести лет все возраставшего успеха, успеха, выразившегося в том, сколько его книг было продано: 2000, 4000, 10000, 25000, 100000, он все еще удивлялся, видя себя в обществе хорошо одетых женщин, не отделенных от него толстым стеклом ресторанной витрины или широким прилавком. Пишешь день за днем по сотне тысяч слов, часто с натугой, но и радостно; какой-нибудь клерк записывает столько же в конторскую книгу, однако слова, которые пишет он, К. С. Сейвори, бывший приказчик, приносят такой результат, какого не может дать самый изнурительный труд тех, кто сидит на конторском табурете. Ковыряя вилкой рыбу и украдкой разглядывая Джанет Пардоу, он думал не о счетах, гонорарах и акциях, не о читателях, которых доводят до слез трогательные места его романов и смешит его юмор кокни, а о парадных подъездах, о лестницах, ведущих в лондонские гостиные, о том, как громко объявляют о его приходе, о лицах женщин, поворачивающихся в его сторону с интересом и почтением.
«Скоро, через несколько часов, он станет моим любовником». От этой мысли и от смутного страха перед неведомой ей близостью этот смуглый, все понимающий мужчина вдруг стал ей чужим. Когда она упала в обморок в коридоре, он был добр к ней, руки его закутали ее в теплое пальто, голос предложил отдых и комфорт; благодарность вызывала слезы у нее на глазах, и, если бы не тишина, наступившая в вагоне, она произнесла бы: «Я люблю вас». Но удержалась — этими словами она нарушит их молчание, когда прекратится всеобщая тишина.
«Там будет пресса, — думал Циннер, и перед его взором предстала журналистская ложа на процессе над Камнецом: люди в ней торопливо писали, а один набрасывал портрет Камнеца. — Теперь это будет мой портрет. Суд послужит оправданием долгих часов, проведенных мной на холодной площадке для прогулок, где я прохаживался взад и вперед, раздумывая, правильно ли поступил, что сбежал с родины. Каждое мое слово должно быть неоспоримым, мне следует ясно представлять себе; за что я борюсь, помнить, что дело не только в бедняках Белграда, а в бедняках любой страны». Много раз он протестовал против националистических взглядов воинствующей фракции социал-демократической партии. Даже их замечательная песня «Шагайте, славяне, шагайте!» была националистической — ее сделали гимном, несмотря на его протест. Ему было приятно, что паспорт в его кармане — английский, план в чемодане немецкий. Он купил этот паспорт в маленьком канцелярском магазине около Британского музея, хозяином его был поляк. Паспорт отдали ему за столиком в задней комнате, и худой прыщавый человек — имя его он уже позабыл — извинялся за цену. «Расходы очень уж велики, — жаловался он и, помогая клиенту надеть пальто, спросил машинально и без всякого интереса: — Как у вас идут дела?» Было совершенно очевидно, что он принимает его за вора. Затем хозяину пришлось пойти в магазин, продать номер французского неприличного журнала прибежавшему тайком школьнику. «Шагайте, славяне, шагайте!». Человека, сочинившего музыку, проткнули штыком около сортировочного зала.
— Тушеная курица! Жареная телятина! — продвигаясь по вагону, закричали официанты: они нарушили минутное молчание. Все вдруг сразу заговорили.
— Я считаю, венгры очень легко привыкают к крикету. В прошлом сезоне у нас состоялось шесть матчей.
— Это пиво ничуть не лучше. Мне просто хотелось бы стакан «Гиннеса».
— Я, право же, надеюсь, что этот изюм…
— Я люблю вас.
— Наш представитель… Что вы сказали?
— Сказала, что люблю вас.
Ангел тишины улетел, а экспресс, полный бодрого шума, стука колес, дребезжания тарелок, говора, позванивания бокалов, проносился мимо длинных рядов сосен и мерцающего Дуная. В кабине машиниста стрелка манометра показывала, как увеличивается давление пара, машинист повернул ручку регулятора, и скорость поезда стала больше на пять миль в час.
IIIКорал Маскер минуту помедлила, стоя на железных листах перехода из вагона-ресторана в вагоны второго класса. Тряска поезда действовала ей на нервы, ее мутило, она не могла заставить себя пойти и взять саквояж из купе, где сидел мистер Питерс со своей женой Эйми. Забыв о грохочущем металле, о стуке буферов, она мысленно поднялась по лестнице в свою квартиру, закутанная в меховое пальто. На столе гостиной — корзина роз из оранжереи и карточка; «От любящего Карла», — она решила называть его так. Нельзя же сказать: «Я люблю тебя, Карлтон», а произнести: «Я обожаю тебя, Карл» — очень легко. Она громко засмеялась и захлопала в ладоши, внезапно поняв, что любовь — дело несложное, и вот из чего оно состоит: из чувства благодарности, подарков, привычных шуток, квартиры, служанки; и не нужно работать.
