Грэм Грин - Грэм Грин — Стамбульский экспресс

— Ничего не могу поделать. Мне необходимо сесть в этот поезд. Пошлите со мной человека, я отдам ему деньги.

Контролер покачал головой:

— Самому мне нельзя отойти от барьера, послать же кого-нибудь из находящихся в зале носильщиков на платформу, чтобы получить деньги за билет, будет нарушением правил. А почему бы даме не купить билет и потом не потребовать у железной дороги возмещения?

— А потому, — с бешенством возразила мисс Уоррен, — что у дамы при себе нет таких денег.

— В таком случае, — невозмутимо сказал контролер, взглянув на часы, — даме придется ехать следующим поездом. Восточный экспресс сейчас отойдет. А что касается сумки — вам не следует беспокоиться. Можно по телефону послать запрос на следующую станцию.

В билетном зале кто-то насвистывал. Мисс Уоррен слушала когда-то эту мелодию вместе с Джанет — музыка к словам сладострастной песенки. Они внимали ей, держась в темноте за руки; кинокамера неудачно сняла декорацию длинной улицы — песенку пели на ней мужчина, высунувшийся из окна, женщина, продававшая овощи с тележки, юноша, обнимавший девушку в тени стены. Она взъерошила рукой волосы. Вдруг в ее воспоминания и озабоченность, в компанию Джанет и К. С. Сейвори, Корал и Ричарда Циннера, на мгновение вторглась румяная физиономия какого-то юнца, добрые глаза лучились за очками в роговой оправе.

— Как я догадываюсь, мэм, у вас какие-то неприятности с этим человеком. Я был бы очень польщен, если бы мог помочь вам с переводом.

Разъяренная мисс Уоррен повернулась к юноше.

— Пропади ты пропадом, — сказала она и зашагала к телефонной будке.

Американец помог ей отбросить трогательные воспоминания и жалость, остались только злость и жажда мести. «Он считает, что ему теперь ничего не грозит, он от меня отвязался, да я ничего и не могу с ним сделать, раз он потерпел неудачу», — думала она. Но к тому времени, когда в будке зазвонил телефон, она снова успокоилась.

Пусть Джанет флиртует с Сейвори, а Корал со своим евреем — Мейбл Уоррен пока не до них. Когда нужно выбирать между любовью к женщине и ненавистью к мужчине, для нее существовало только одно: над ее любовью можно было посмеяться, но никто еще никогда не насмехался над ее ненавистью.

Корал Маскер смущенно разглядывала меню.

— Выберите за меня, — попросила она и обрадовалась, когда он заказал вино. «Оно облегчит мне сегодняшнюю ночь», — пришла ей в голову мысль. — Мне нравится ваше кольцо.

Огни Вены пролетали мимо них, исчезая во тьме, официант потянулся через столик и опустил штору.

— Оно стоило пятьдесят фунтов, — сказал Майетт. Он возвратился в родную стихию и был в ней как дома, его больше не смущала нелепость поведения людей. Карта вин у него в руках, салфетка, свернутая на тарелке, мягкие шаги официантов, проходивших мимо его стула, — все это вселяло в него уверенность. Улыбаясь, он пошевелил рукой, и грани камня засверкали на потолке и на рюмках. — А цена его почти вдвое больше.

— Расскажите мне о ней, — сказал Сейвори. — Странная особа. Пьет?

— Так привязана ко мне.

— Неудивительно. — Наклонясь вперед и разламывая хлеб, он осторожно спросил: — Никак не могу понять, чем такие женщины занимаются?

— Нет, я не стану больше пить это пиво. Мой желудок его не принимает. Спроси, нет ли у них «Гиннеса». С удовольствием бы выпила «Гиннеса».

— Конечно, у вас в Германии возрождается большой спорт, — говорил мистер Оупи. — Великолепный тип молодых мужчин, сразу заметно. Однако это несравнимо с крикетом. Возьмите Хоббса и Сатклиффа…

— Целуются. Вечно целуются.

— Но я не знаю их тарабарского языка, Эйми.

— Вы всегда упоминаете, сколько каждая вещь стоит. Вам известно, сколько я стою? — От растерянности и страха она стала колючей. — Уж точно известно. Десять фунтов за билет

— Я же все объяснил насчет билета.

— А будь я вон той девушкой?

Майетт обернулся и посмотрел на элегантную, худощавую женщину в мехах; ее мягкий лучистый взгляд остановился на нем, оценил его и отверг.

— Вы лучше, — произнес он явно неискренним тоном, снова пытаясь поймать взгляд той молодой женщины и прочесть в нем свой приговор. «Это не ложь, — говорил он себе, — ведь Корал, когда она в настроении, очень милая, а к незнакомой женщине трудно даже и применить такое определение. С ней-то я бы и слова сказать не мог, — думал он. — Не смог бы разговаривать так легко, как с Корал, не знал бы, куда руки девать, постоянно помнил бы о своей национальности». В порыве благодарности он повернулся к Корал: — Вы так добры ко мне. — Он склонился над тарелкой с супом, булочками, графинчиком с уксусом. — Вы и дальше будете добры ко мне?

— Да. Сегодня ночью.

— Почему только сегодня ночью? Когда приедем в Константинополь, почему бы вам, почему бы нам… — Он заколебался. Что-то в ней смущало его: оставался какой-то неизведанный островок в океане их дружеских отношений.

— Поселиться там вместе с вами?

— А почему нет?

Рассудок ее не противился его предложению, но оно так ошеломило ее, что ей пришлось сосредоточить внимание на всем окружающем: покачивающийся поезд, мужчины и женщины — они, кажется, едят и пьют, сидя между опущенными шторами, — обрывки чужих разговоров.

— Да, вот и все. Целовались. Только целовались.

— Хоббс и Зудглифф?

Все доводы были в пользу его предложения. Вместо того чтобы продрогшей возвращаться на рассвете в грязное жилище к местной хозяйке — та даже не сможет понять ее просьбу дать ей грелку или чашку чая и станет предлагать какой-то неизвестный заменитель аспирина для раскалывающейся от усталости головы, — вместо всего этого возвращаться в роскошную квартиру, где сверкают краны и постоянно идет горячая вода, где мягкая кровать, покрытая цветастым шелковым покрывалом; из-за этого стоит перетерпеть любую боль, любые ночные неприятности. «Но о такой жизни можно только мечтать, — думала она, — и сегодня ночью, когда он узнает, какая я холодная, напуганная и не привыкшая ко всему такому, он меня больше и не захочет».

— Подождите. Может, я вам буду не нужна.

— Нет, нужна.

— Подождите до завтрака. Спросите меня за завтраком. Или вообще не спрашивайте.

— Нет, не крикет, не крикет, — сказал Йозеф Грюнлих, вытирая усы. — Мы в Германии учимся бегать.

Необычность такого заявления вызвала у мистера Оупи улыбку.

— А сами вы были бегуном?

— В молодости я был замечательным бегуном. Никто не бегал лучше меня. Никто не мог меня поймать.

— «Хеллер».

— Не бранись, Джим.

— Я не бранюсь. Это сорт пива. В нем меньше газов. А то, что ты раньше выпила, называется «Дункель».

— Я так рад, что вам понравилось.

— Эта крошка поденщица. Не могу вспомнить ее имя, но она прелесть.

— Возвращайтесь. Поболтаем немножко после обеда.

— А вы не будете делать глупостей, мистер Сейвори?

— Я спрошу вас.

— Не обещайте. Ничего не обещайте. Поговорим о чем-нибудь другом. Расскажите мне, чем вы будете заниматься в Константинополе.

— Только дела. Сложные. Когда в следующий раз будете есть «пятнистую собаку», вспомните обо мне. Изюм. Я — изюм, — добавил он с забавной гордостью.

— Значит, я буду звать вас «пятнистой собакой». Не могу же я называть вас Карлтон. Прямо как фамилия!

— Знаете что, попробуйте-ка ягодку. Я всегда ношу при себе немножко. Возьмите одну из этого отделения. Хорошая, правда?

— Сочная.

— Это наша. «Майетт, Майетт и Пейдж». А теперь возьмите отсюда. Что вы об этой думаете?

— Взгляни-ка туда, в первый класс, Эйми. Ты что, не видишь ее? Задирает нос перед нами!

— С этим евреем? Теперь понятно.

— Я, естественно, испытываю величайшее уважение к римско-католической церкви, — говорил мистер Оупи. — Я не ханжа. Как пример организации…

— Итак?

— Я сейчас ничего не соображаю.

— Сочная.

— Нет, нет, эта не сочная.

— Я что-то, не то сказала.

— Эта от Стейна. Дешевый изюм низкого качества. Виноградники на теневой стороне холмов. Вот почему изюм сухой. Попробуйте еще. Разве вы не чувствуете разницы?

— Да, эта сухая. Совсем другое дело. Но та была сочная. Не поверите, но та и вправду была сочная. Они у вас, наверно, смешались.

— Нет. Я сам выбирал образцы. Странно. Очень странно.

В ресторане вдруг наступила полная тишина — в таких случаях говорят, что ангел пролетел. Но в тишине слышно было, как позванивают бокалы на столиках, глухо стучат по железным рельсам колеса, подрагивают окна; за ними во тьме, словно головки спичек, мерцают искры. Доктор Циннер опоздал к последней смене, он вошел в вагон-ресторан как раз в тот момент, когда там царила тишина, колени его были слегка согнуты, как у моряка, старающегося твердо стоять на ногах во время шторма. Впереди шел официант, но доктор не сознавал, что тот ведет его на свободное место. В мозгу у него горели слова, они складывались во фразы. «Вы говорите, я предатель родины, но я не узнаю свою родину. Ступени, в темноте ведущие вниз, навоз у глухой стены, изможденные лица. Это ведь не только славяне, над которыми всегда стоит то одна, то другая фигура в сюртуке, это неимущие всего мира», — думал он. Его слова были обращены к военному трибуналу, восседавшему под орлами и скрещенными шпагами. «Это вы устарели с вашими пулеметами, с вашими газами и с вашими разглагольствованиями об отечестве». Двигаясь по проходу от столика к столику, он машинально трогал и поправлял туго завязанный галстук, щупал старинную булавку. «Я принадлежу настоящему». Но в его возвышенные мечты на миг вторглось воспоминание о длинных рядах злобных юношеских лиц, о насмешках за спиной, о прозвищах, карикатурах, записках в учебниках грамматики, которые передавались под партами, слышавшийся повсюду шепот — нарушителя невозможно было обнаружить и наказать. Он сел и непонимающим взглядом уставился на меню.