Джеймс Грейди - Гром
Небольшой черный кожаный чемодан стоял рядом с входной дверью, его ремни валялись на деревянном полу, как уставшая змея.
– Не могу поверить, что я здесь, – сказала Фонг.
Черный плащ с капюшоном лежал на кушетке. На кофейном столике – авиабилеты.
– Откуда вы прилетели?
– Из Чикаго.
Она хмуро оглядела стены, письменный стол, видео…
Полки с видеокассетами.
Не смотри. Не выдавай ей своего вероломства. Не указывай ей путь к темным закоулкам души ее отца.
– Здесь что-то не так, – сказала она.
Она осмотрела всю гостиную.
– Что?
– Фотографии, – воскликнула она. – Где фотографии?
Она взбежала вверх по лестнице.
Шаги в хозяйской спальне, спальне для гостей, ванной комнате. Двери шкафов наверху открываются, захлопываются.
На стенах гостиной, у книжных полок и стойки с аппаратурой Джон обнаружил прямоугольники более яркого цвета, чем остальная, несколько выцветшая на солнце обивка. Единственным предметом, висевшим на стене в гостиной, была репродукция картины Эдварда Хоппера «1939. Кинотеатр Нью-Йорка»: затемненный зрительный зал, задумчивая белобрысая билетерша в синей униформе, прислонившаяся к стене, зрители, в полумраке наблюдающие за неясными очертаниями черно-белого вымысла.
Фонг сбежала вниз по ступенькам.
– Где фотографии?
– Какие фотографии? – спросил он.
– Мои, – Она махнула рукой в сторону пустых стен. – Ни здесь, ни в папиной спальне, ни в моей. Почему их нет? Ты взял их? – спросила она, отступая назад.
– Нет.
Поверь мне.
Ее взгляд привлекли журналы на кофейном столике. Она перерыла всю кучу, вытащила журнал в плохонькой обложке.
– Это единственная вещь в доме с моей фотографией.
Тени заползли в комнату. За окнами смеркалось.
Он осторожно взял журнал у нее из рук, сказал:
– У меня есть идея.
Глава 13
Джон и Фонг сидели в кабинке техасско-мексиканского ресторанчика. С потолка свисал конический светильник: по деревянным балкам были развешаны папоротники. Было пять тридцать – слишком рано для обеденного столпотворения, но с приближением этого радостного часа народу все прибывало: хакеры при галстуках, агенты по продаже недвижимости. Крупная блондинка восседала на своем обычном месте за стойкой бара. Ей можно было дать по крайней мере лет на десять меньше, если бы не сигарета во рту и не оглушительный смех. По ресторану разносился запах фрижоле и фажита; блюда, изобретенные мексиканскими крестьянами, продавались здесь по ценам, превосходящим все их мечты.
Фонг пила скотч, Джон потягивал бурбон. Еда стояла нетронутой.
– Все изменилось с тех пор, как я жила здесь ребенком, – сказала Фонг.
– Ты выросла здесь? – поинтересовался Джон.
– Нет, я попала сюда уже довольно большой. Последние классы школы. Когда мама уже серьезно болела, папа перевелся сюда – ради нас обеих.
– Тебя звали ФЛ – фифа из Лэнгли?
– Официальная формулировка гласила, что отец «прикомандирован к штату посольства». Я вовсе не фифа из Лэнгли и не дитя шпиона.
– Они дразнили тебя так?
– У меня было много прозвищ. Крутая. Пижонка. Сирота.
– Здесь?
– Не столько здесь, сколько в Лондоне, – здесь не столь сильные предрассудки, а в начальной школе были те еще забияки, и доходило до смертного боя.
– Где было лучше всего?
– Почти везде было замечательно. Рим. Африка. Несколько раз мы ездили вдвоем, мама и я, независимо от того, куда в это время направляли папу. Париж…
– Я люблю Париж.
– Я тоже. Прекрасно побывать там в юности, – она улыбнулась. – Я была предоставлена самой себе, папа…
Она горестно вздохнула.
– Я провела год в Швеции, училась в шведской школе-интернате. Швеция – это опыт рассудительности. Нейтралитет, граничащий с безразличием, и в каждой семье армейский пулемет под кроватью главы семейства.
– Сколько тебе было, когда они удочерили тебя?
– Не меньше четырех – по крайней мере, мы так считали. В Сайгоне в шестьдесят седьмом весь центр был в руинах. У монахинь была вера, но не было картотеки. Папа рассказывал, что когда они с мамой пришли в сиротский приют, то заметили ребенка, который стоял в стороне, сжимая кулаки. Я была очень зла на него, у меня не было причин злиться на него, просто он был… Я никогда не могла забыть, что он, и мама тоже, хотя она оставила управление сразу после того, как они взяли меня, я имею в виду… что ЦРУ, черт возьми, что они начали войну, которая убила моих… моих настоящих родителей!
– Каждый несет свою долю ответственности…
– Я понимаю это, – сказала она. – Но то, что ты понимаешь умом, и то, что ты чувствуешь сердцем, и то, что по ночам нашептывает твой шкаф… это все приводит к такой путанице. Особенно когда ты молод. Ты можешь много всякого натворить. Наговорить всякой чепухи.
Она высморкалась в салфетку. Джон потягивал свой бурбон, давая Фонг отдохнуть от его внимательного взгляда.
– Он когда-нибудь рассказывал обо мне? – спросила она.
– Он никогда не терял бдительности, – сказал Джон, наблюдая за ней.
– Лучший комплимент для шпиона. Вы обожаете из всего делать секреты. Даже в США он оставался бульдогом-оперативником. А как насчет тебя? – помолчав, спросила она.
– Представитель при конгрессе, – ответил Джон.
– Думаешь, ФЛ купится на твою легенду?
Мне нужна она. Мне нужно ее доверие.
– Я работал в оперативном отделе, – признался Джон.
– Политический консультант? Военный атташе? Шофер?
«Поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе» – так всегда говорила его мать. Умение придумывать правдоподобную ложь было его профессиональной привычкой.
Правда. Ей необходима правда.
– Я был БП, – признался он. – Без официального прикрытия. Никак не связан с посольством. Шефы в центре знали, где я нахожусь, но во время выполнения задания я ни с кем не поддерживал контакта.
– Где ты бывал?
– Твой папа когда-нибудь рассказывал тебе, где и с каким заданием он был?
– Напрямую никогда. А теперь уже и не расскажет. Пожалуйста, – сказала она. – Я не выношу вежливой болтовни, я не хочу выслушивать ложь… На сегодня достаточно моих воспоминаний. Лучше расскажи что-нибудь о себе, чтобы скоротать время.
– На втором году обучения в колледже, – сказал Джон, – я увлекся изучением китайского и вступил в Американское общество будущих политиков. Они привезли нас в Вашингтон – три месяца в штате у сенатора, три месяца на стороне Белого дома. Мне понравился процесс осуществления власти, захотелось работать на переднем крае. К тому же мне надоела школа, хотелось…
– Спасти мир?
– Что-то вроде.
– Ну, за последние десятилетия этим никого не удивишь, – заметила она.
– Приятно услышать лестные слова в свой адрес.
Впервые он увидел ее улыбку.
– Ты не проходил подготовки на их базе?
– Нет. А чем ты занимаешься в Чикаго?
– Так, ничего важного, – сказала она.
– Я что-то сомневаюсь.
Она поглядела на него. Допила свой скотч. Джон подал знак официанту повторить, и она не протестовала.
– В Чикаго, – сказала она, – я работаю редактором в «Легал таймс», газете, ориентированной на юристов. В Сан-Франциско я год преподавала в школе, боролась против влияния телевидения на сердца и умы подрастающего поколения. Проиграла. В Цинциннати работала секретарем в одной юридической конторе. В Нью-Йорке – рецензентом в издательстве.
– Да, достаточно перемещений за не такой уж большой срок.
– Я уезжаю, когда чувствую, что пришло время. Где тебя готовили?
– Почему ты думаешь, что я должен тебе это рассказывать?
– Потому, что я здесь.
Официант принес их выпивку.
– Не отговаривайся тем, что ты пьян, – сказала она, потягивая свой скотч. – Расскажи мне об этом. Он действительно… Это действительно был несчастный случай?
Смотри ей прямо в глаза.
– Насколько мне известно, да.
– Ты мог спасти его?
Вот он, этот вопрос, жестокий и оправданный.
– Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, – ответил Джон. – Нет, не мог.
Она отвела глаза в сторону. Сказала:
– Я разговаривала с ним в воскресенье.
– Что он говорил?
Она прошептала:
– Что любит меня.
Она прижала кулак ко лбу, закрыла глаза. Ни одна слезинка не упала на белую скатерть стола, не разбавила ее скотч.
– Что он любит меня, – сказала она минуту спустя, глядя прямо на Джона. Ее голос был ровным и спокойным.
– В каком состоянии он был?
– Что ты имеешь в виду? – спросила она.
– У него все было в порядке? Он был счастлив?
– Ты встречался с ним каждый день, – напомнила она. – Кому это лучше знать, как не тебе?
