Рафаэль Сабатини - Венецианская маска
Но были и такие, у кого под рукой не оказалось таких прелестных средств для подавления смятения перед участью Рокко Терци. И среди них был Лальмант.
Он встретил Марка-Антуана, глубоко взволнованный и встревоженный этим событием.
— Я прямо от виконтессы, — заявил мнимый депутат. — Я застал ее в отчаянии от известия об аресте ее друга Рокко Терци, — и понизил голос. — Не так ли звали того человека, который составлял карту каналов?
— Так, — необычайно сухо отозвался Лальмант.
Он сгорбившись сидел за своим письменным столом, глядя на Марка-Антуана глазами-буравчиками. Тон и взгляд были для Марка-Антуана достаточным предостережением. Он почувствовал опасность.
Он задумчиво погладил подбородок, на лице — маска угрюмости.
— Это очень серьезно, — произнес Мелвил. Француз вновь был до неприличия лаконичен.
— Это так, Лебель.
Марк-Антуан вплотную подошел к столу и понизил голос так, что он был чуть громче шепота — но шепота, свистящего яростью.
— Идиот! Разве я не предостерегал вас об употреблении этого имени? — его глаза метнулись на дверь и обратно на крупное лицо Лальманта. — Со шпионом в своем доме вы разговариваете без малейшей осмотрительности. Господи! Вы думаете, у меня есть желание кончить подобно Рокко Терци? Откуда вы знаете, не стоит ли Казотто в этот момент под дверью?
— Потому что его нет дома, — сказал Лальмант. Марк-Антуан выразил облегчение.
— Был ли он дома в тот день, когда вы рассказывали мне о Терци?
— Нет, насколько я знаю.
— О, вы даже не знаете, когда он приходит или уходит? — Марк-Антуан перевел схватку на территорию противника. — В любом случае, дома он или нет, я предпочту разговаривать с вами во внутренней комнате. Я не знаю почему, но в последнее время вы стали беззаботны.
— Я не беззаботен, друг мой. Я знаю, что делаю. Но поступайте как сочтете нужным, — с этими словами он встал, и они направились в заднюю комнату.
Это дало Марку-Антуану время подумать. А необходимость обдумать следующий шаг была поистине настоятельной. Он находился на грани разоблачения. И он будет висеть над пропастью, пока не подавит окончательно вполне обоснованные подозрения Лальманта. И достичь этого надо было любой ценой, любым шагом ультраякобинской направленности.
Еще до того, как они пересекли заднюю комнату, воспоминание о последнем письме Барраса подсказало ему выход.
И пусть то был отвратительный и отталкивающий метод, но он вынужден был воспользоваться им, чтобы восстановить и укрепить свою пошатнувшуюся репутацию.
— Вы знаете, — атаковал его Лальмант, — я нахожу более чем странным, что после обсуждения между нами тайного дела следует почти немедленное разоблачение. Так было в истории с сэром Ричардом Уортингтоном. Вы объяснили это. Но объяснение кажется мне менее удовлетворительным сегодня, чем тогда.
— Почему? — Марк-Антуан был бесстрастен и высокомерен даже больше, чем при их первой встрече.
— Из-за этого случая с Терци. Четыре дня назад, пока я не рассказал этого вам, ни одна душа в Венеции не знала об этом, кроме Терци и меня. И вот, той же ночью Рокко арестован, его бумаги захвачены, и сейчас, если я разбираюсь в их правилах, он уже удавлен.
Обвинение вряд ли можно было опровергнуть. Но Марк-Антуан стоял перед послом непоколебимый и хладнокровный.
— Ни одна душа, кроме Терци и вас, да? А виконтесса, которой вы поручили подкупить его? Она ни о чем не догадывалась?
— Как смело! И ловко! Вы ее обвиняете?
— Я — нет. Я только указываю вам основные упущения в вашей организации.
— В моей организации нет упущений. Виконтесса не знала, для каких целей я использовал Терци. Она не знает, вы слышите? Вы думаете, что все свои замыслы я излагаю своим шпионам? Она не знает.
— Вы не испытывае сомнений? Вы — человек, который обязан контролировать ход дела. А откуда вы знаете, что Терци не рассказывал ей об этом?
— Это немыслимо.
— Почему? Потому что вы не хотели подумать об этом. Клянусь, это достаточная причина. А откуда вы знаете, что тот или другой из людей, работавших на Терци, не разболтал? Я полагаю, они-то знали, что делали.
Лальмант начал проявлять раздражение.
— Им хорошо платили. Откажется ли кто-нибудь из них от предложенных денег, которые можно так легко заработать?
— Один может испугаться. И это не было бы удивительным.
— Есть кто-то еще, кого вы можете поставить под подозрение?
— Кого желаете поставить под подозрение вы, Лальмант? — голос Марка-Антуана обрел твердость стали.
Лальмант задохнулся. Глаза его сверкали яростью. Но он колебался.
— Ну? — спросил Марк-Антуан. — Я жду.
Тот прошелся по комнате, сжимая в руке двойной подбородок. Вид посла был испуганным. Он беспомощно барахтался в сомнениях.
— Ответите ли вы откровенно на мой вопрос? — спросил он наконец.
— Я приветствую откровенность.
— Скажите, зачем вы ходили во Дворец дожей в понедельник вечером вместе с графом Пиццамано? С кем вы хотели там встретиться?
— Вы приставили ко мне шпионов, Лальмант?
— Ответьте на мой вопрос. Потом я отвечу на ваш. Что вы делали во Дворце дожей за несколько часов до ареста Терци?
— Я ходил на встречу с государственными инквизиторами.
Резкая откровенность признания была подобна удару.
— С какой целью? — настойчиво потребовал Лальмант, приходя в себя и утрачивая половину своей уверенности.
— С целью, о которой я пришел сюда поговорить с вами. Садитесь, Лальмант, — неожиданно он стал властным, почти оскорбительным — чиновник, облеченный властью.
— Садитесь! — повторил он строже, и Лальмант почти машинально повиновался ему.
— Если вы прислушаетесь к своему разуму и подумаете об истинных интересах нации, а не будете разменивать по мелочам свою энергию и ресурсы, что я и вынужден теперь делать — то увидите то, что давно должно быть сделано. Вы должны были в свое время узнать — ибо они встречаются повсюду — законников с куриными мозгами, которые с кудахтаньем бегают за мелкими крупицами деталей столь усердно, что упускают из виду основные проблемы. Вы уподобляетесь им, Лальмант. Вы сидите здесь, так погрузившись в мелочные глупые паутины интриг, и плетете их с таким вдохновением, что вас не хватает для настоящего дела.
— Например? — проворчал Лальмант, чье лицо становилось багровым.
— Я подхожу к примеру. В Вероне есть жирный человек-слизень — бывший граф де Прованс, который именует себя нынче Людовиком XVIII, держит двор, который сам по себе — оскорбление Французской Республике, и ведет активную переписку со всеми деспотами Европы, плетущими подрывающие нашу репутацию интриги. Вы действительно не замечаете того ущерба, который он нам наносит? Кажется, должны были бы. Хотя бы с тех пор, как я взял в свои руки работу, которую должны были сделать вы.
Его спокойный пристальный взгляд был твердым, почти гипнотизирующим, в упор на посла которого он поверг в замешательство.
— Подвернулся шанс послужить одновременно двум целям: с одной стороны, положить конец недопустимому вмешательству; с другой, — устроить шумный повод для недовольства действиями Светлейшей, создать предлог для мер, которые наши армии могут посчитать желательными. Тщательно сформулировать этот ультиматум письменно не составит труда. Это после. Я пойду туда сегодня. Но было необходимо — по крайней мере я так считаю — сначала уделить внимание инквизиторам и проверить степень их осведомленности о монархистской деятельности этого самозванца Людовика XVIII.
Лальмант перебил его:
— Вы имеете в виду, что пошли как частное лицо? Как депутат Лебель?
— Раз я жив, можете быть уверены, что нет. Я пошел под видом дружеского посредника, которого вы информировали о сути предложения и попросили сначала встретиться с инквизиторами, чтобы смягчить удар. Вот почему я заручился поддержкой графа Пиццамано. Вы понимаете?
— Нет. То есть — еще нет… Не совсем… Но продолжайте.
— Инквизиторы ответили мне тем, что джентльмен, которому они дали приют в Вероне, известен им лишь как граф де Лилль. Со всей возможной любезностью я указал на то, что изменение имени не означает изменения личности; я указал им, выступая как доброжелательный наблюдатель, обладающий определенными полномочиями от британского правительства, что своими интригами этот несчастный изгнанник ставит их в чрезвычайно щекотливое положение. Я поставил их в известность, что располагаю сведениями о том, что в ближайшем будущем им будет предъявлен ультиматум Франции по этому поводу. Я убеждал, что в их же собственных интересах умиротворить Францию и немедленно согласиться с требованиями этого ультиматума, когда он будет предъявлен.
Марк-Антуан сделал паузу. На его губах играла презрительная усмешка, пока он сочинял ошеломившую Лальманта историю.
