Виктор Михайлов - Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
— Не богохульничай, Никон. Пишешь лики апостолов, а речешь мерзость! Стыдно!
— Гражданин Черноусов, пойдете с капитаном, понятыми Яковлишиным и слесарем Бочаровым, будете присутствовать при обыске в вашей комнате.
Пока полковник Шагалов отправлял группу на обыск, ко мне подошел Кирилл Ковалихин.
— А знаете, инспектор, к исчезновению Юколова мы с вами имеем некоторое отношение.
— Не понимаю, Кирилл, объясните.
— Помните, вы сказали, что это Юколов соскреб ножом голову Христа и, если я вам помогу, вы это докажете?
— Да, помню.
— Вчера, после вашего отъезда, когда я слез с лесов и завернул в марлю оставшийся кусок пластилина, Юколов сказал: «Дайте его мне. Попробую для инспектора вылепить макет церкви». Ничего не подозревая, я отдал ему пластилин. Он развернул марлю, взглянул на срез и… Я говорил вам, лицо Доната Юколова — лик смирения, христианской доброты. Здесь, не знаю, что с ним сталось, его глаза были страшны от гнева. Он что-то сказал не по-нашему, не по-русски, отпихнул ногой мольберт с иконой и выбежал из церкви. К Яковлишину приходила Марфа-собачница, жаловалась, что Юколов в комнате все перевернул вверх дном, собрал рюкзак и ушел не простившись.
Полковник позвал меня и любезно предложил довезти до города. Я поблагодарил его и согласился.
— Обыск в комнате Юколова у Марфы-собачницы, наверное, уже закончен, — сказал Шагалов, едва машина тронулась. — Вряд ли он даст что-нибудь новое…
Полковник был прав. Обыск в доме Марфы-собачницы, как мы и ожидали, был безрезультатен. Мерлинг ушел и, очевидно пользуясь запасной явкой, на время затаился.
Поздним вечером Шагалов подвез меня и Гаева к гостинице.
Мы вошли в холл. Когда я подошел к дежурному администратору за ключом, он сказал:
— Товарищ Никитин, вам записка. Утром сегодня вы ушли еще рано, целый день вас не было. Так что извините.
Я развернул листок, вырванный из записной книжки, и прочел:
Ф. С. Крайне нужно повидаться. А. Дзюба.
— Николай, ты очень устал? — спросил я Гаева.
— Что нужно, Федор Степанович?
— Пойди в управление, возьми дежурную машину — и в Выселки. Привези Александра Дзюбу. Это очень важно.
— Через час Дзюба будет.
Гаев ушел. Я поднялся к себе в номер, вспомнил о намерении позвонить Ксюше, но сейчас было не до звонка. Несмотря на физическую усталость, я чувствовал, как приходит знакомое чувство настороженности.
Через час с небольшим Гаев привез Дзюбу.
Александр Саввич сел к столу, как в первый раз, набил трубку, раскурил и неторопливо сказал:
— Может быть, это я зря побеспокоил вас, но по тому, как вы интересовались художником, я рассудил, что вам будет интересно знать: Юколов подстригся, сбрил усы и бороду.
— Это очень важно. Расскажите подробно, — сказал я и представил себе, как неузнанный Мерлинг выходит из примерочной кабины после свидания с Авдеевым.
— Прошлый раз вы хотели отправить меня в Выселки на машине. Я сказал вам, пользуясь тем, что я в городе, схожу подстричься. У нас в Выселках один парикмахер, да и тот в прошлом был стригалем овец. Подошел к одной парикмахерской — закрыта. К другой — свет горит, но дверь на запоре. Я к окну, глянул сбоку за занавеску — идет уборка. Мастера пошабашили и только в одном кресле добривают клиента. Я узнал в нем Юколова. У него раньше были длинные волосы, а теперь он коротко подстрижен, ни усов, ни бороды… Быстро вернулся я в гостиницу, но вас уже не застал. Сегодня утром оставил записку.
— Все, что вы рассказали, Александр Саввич, очень важно. Скажите, Авдеев завтра уезжает?
— Да, уже взял билет. Показывал письмо от брата — заболела мать. Странно, что Семен стал хорошим сыном. Но письма он никакого не получал. Хорошо знаю. Почту доставляют в обед. Принесли газеты, а писем не было. Разве что до востребования, но вряд ли…
Я позвонил Шагалову. Узнав меня, он спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, Владимир Иванович. Я к вам приеду через полчаса.
НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМ ПЕРЕЕЗДЕ
Накануне день был по-летнему жарок, но под вечер похолодало, и в полночь выпал плотный туман. Машины, автобусы, трамваи, сигналя, едва двигались сквозь белесую мглу. Сырой и холодный воздух проникал в открытую форточку.
Гаев за моим столом делал выборки из протокола, готовя материал к допросу.
Третий день, как Ежов начал давать показания, но в его подленькой жизни не было для нас ничего неожиданного.
Подобрав листовки-пропуска под Тихвином, Ежов и Черноусов перешли линию фронта и сдались в плен. Черноусов плохо, но владел немецким языком и в первое время был переводчиком на допросах. Ежов помогал ему — он мясник, ему было сподручнее на допросах выворачивать руки. Отметив их рвение, абверофицер передал обоих 4-му отделу СД. Некоторое время они были охранниками внутренней тюрьмы, но быстро продвигались по службе, и уже в середине сорок четвертого года их отправили в эйнзацгруппу лагеря Цвиккау (замок Остерштейн). Это признание Ежова последовало за предъявлением ему копии документа врача войск СС. Он вынужден был вспомнить не только расстрел эшелона из Освенцима 26 января 1944 года, но и многие другие, так называемые акции «Кугель», «Нахт унд небель эрлас» — словом, всю систему «Особого обращения», или массового расстрела военнопленных. 13 октября 1944 года их перевели в лагерь близ Кульма. Ежову хорошо запомнилась эта дата, потому что войска 3-го Прибалтийского фронта 13 октября штурмом овладели городом Рига. Накануне освобождения Кульмского лагеря советскими войсками Ежов и Черноусов получили указание: пройти проверку и выехать к месту постоянного жительства. Этот период их жизни будет называться «внедрение». Когда же к ним придет человек и скажет: «Привет от друзей!», они должны ответить: «Вспоминаем с удовольствием». Это будет новый период в их жизни — «процветание». Всеми имеющимися у них средствами они должны оказать помощь пришедшему.
Прошло немало времени. И вот, когда Ежов и Черноусов забыли и думать о периоде «процветания», им привез «привет от друзей» Донат Юколов. Ежов устроил агента в своем доме, Черноусов ввел его в круг живописцев и дал работу.
Черноусов отрицал показания Ежова, называл их «черным наветом». Он уверял, что Казимир, ревнуя к «Магде», клевещет, стремится сжить его со света.
На признание Черноусова нужно было время, которым я не располагал. Обстоятельства требовали моего срочного выезда на юг для встречи с Луневым. По моим расчетам, где-то на юге, быть может в Одессе, Мерлинг должен был встретиться с Авдеевым, которому была отведена роль связного.
Но почему такой опытный агент подобрал в связные тупого, ограниченного парня? А что, если Авдеев подсадная утка? Попытка вызвать ложный ход? Увести следствие в сторону? Но Авдеев не был назойлив. Свои встречи с ним Мерлинг умело маскировал, вот и последняя, в секции готового платья.
— Какие у тебя соображения о примерочной кабине? — спросил я Гаева.
— Мерлинг пришел в универмаг раньше, он долго выбирал костюм, но, когда увидел Авдеева, зашел в примерочную кабину, передал продавцу старый костюм и просил завернуть. В кабину рядом вошел Авдеев, они разговаривали, отвернув занавес. Их разговор слышал продавец, но ничего не понял да и не обратил внимания. Мерлинг купил однобортный костюм табачного цвета, пошива московской фабрики, размер пятьдесят, второго роста.
— Все это я знаю, меня интересуют твои соображения.
— Думаю, это была их последняя, напутственная встреча. Мерлинг дал ему указания, а возможно, и передал шифровку…
— Вот, передал шифровку…
В это время в кабинет вошел Лунев.
Я был до такой степени поражен его появлением, что даже не ответил на приветствие, но вспомнил: «Улыбка — нормальное состояние человека». Лунев улыбался, и мелкие морщинки над крыльями его носа были мне симпатичны.
— Ну что, Женя?
— Порядок, Федор Степанович! Только шифровку я не привез, не дали наши одесские товарищи. Я уж и так и этак — нет! Мы проводили операцию, мы и дешифруем. Я же не мог без них, сами понимаете!..
— Ничего, Женя. Хозяин-то у нас один. Рассказывай все по порядку! Садись. Ты давно с дороги?
— Прямо с аэродрома. Садились по слепому методу. Сплошной туман…
— Я приглашу полковника, Николай…
— Полковника нет.
— Мое появление у Остапа прошло благополучно, — начал Лунев. — Для всех я приехал в отпуск к дяде. Иона Хлюпин встретил меня с радостью. Я привез ему из Одессы несколько фильмов для волшебного фонаря, сходил с ним в поле, на речку — словом, как прежде, дружески проводил с ним время. Но Авдеева все не было. Я уже начал беспокоиться, как вдруг двадцать третьего он приехал. Надо полагать, что два дня он провел в городе и, кто знает, быть может, встречался с Мерлингом. Приехав в Ново-Оськино, он по дружбе рассказал Хлюпину о своих делах, а тот мне. «Есть один сильный человек, — говорил Авдеев, — он все может! Видишь на мне люксусовые шмотки — это по его письму прислали мне из Германии! Этот человек отправляет меня в Лимонию. Есть такая страна. Жить там легко и сытно! Ешь от пуза. Шмоток не надо — ходи голый!» — «За что тебе такое?» — спросил Хлюпин. «Двадцать восьмого августа в воскресенье, — рассказывал Авдеев, — я должен быть с двенадцати до часу возле памятника у лестницы. В руках у меня будет свернутая в трубочку газета. Ко мне подойдет человек и скажет: «Где бы купить бананы?» А я ему: «Бананы у нас днем с огнем не найдешь!» После этого я отдаю ему… Только смотри, Иона, брякнешь кому — убью! Я отдаю ему…» Авдеев потянул за гайтан на шее и вытащил резиновую трубку. Внутри нее что-то было залитое воском. «Он берет эту штуковину и говорит мне, куда и когда я должен прийти. И вот я на белом пароходе, стою на палубе и поплевываю в море. Я там устроюсь, отосплюсь и пришлю за тобой, Иона!» Остальное все было просто. Вот фотография, сделанная в двенадцать тридцать двадцать восьмого августа возле памятника Дюку Ришелье в Одессе. — Лунев достал фотографию и положил передо мной. — Этот господин оказался немецким туристом Эрнстом Эшенбахом с итальянского судна «Палермо».
