Иван Дорба - Под опущенным забралом
— Это для камуфляжа, Людвиг Оскарович. — С минуту Хованский выждал. — Пишите: Ивана Абросимовича… Не вздрагивайте, о его убийстве вы потом все мне расскажете, как и о встрече с руководством в абвере, и о записи на микропленку в ноябре тридцать девятого года при встрече с Гансом Гельмом. А теперь продолжайте: Ивана Абросимовича Тома. Подпишитесь — Барух.
— Об этом убийстве я слышал, — проговорил Берендс. — В убийстве участвовал полковник Павский и, кажется, генерал Скородумов, во всяком случае, это была их идея… Неужели вы работаете на НКВД?
— А теперь подпишите расписки в получении денег. Первую пометьте январем тридцать восьмого года, вторую мартом, третью июнем, и так каждые три месяца вы получали от советской разведки по десять тысяч динаров. Последнюю расписку пометьте десятым января сорокового года, за два дня до убийства Абросимовича. И не обольщайтесь, пишете вы тушью, а бумага по времени соответствует.
Берендс невольно посмотрел бумагу на свет и увидел водяные знаки фирмы и дату выпуска. Заулыбался, закивал и незлобно проворчал:
— Чистая работа, с вами, Алексей Алексеевич, приятно иметь дело. И денег получается немало. Правда, динар скоро ни черта не будет стоить.
— Можем платить долларами. Но их нужно заработать. Кстати, расписываясь, меняйте положение тела, чтоб не получилось уж очень одинаково.
Берендс подписал одну расписку сидя, потом встал. Какое-то мгновение стоял в нерешительности, махнул рукой, подписал вторую расписку и снова сел.
— Меня давно тяготит работа в абвере, Алексей Алексеевич. Произошло страшное, маниакальное помешательство целого народа с проявлением самых низменных инстинктов. Мне стыдно за немцев. Народ, давший Гёте, Канта, вашего любимого Маркса, Бетховена, и вдруг…
— Вы пошли в абвер служить добровольно, Людвиг Оскарович?
— Нет, я получил воспитание в России и хотел честно ей служить, но обстоятельства сложились по-другому…
— Как сегодня? — улыбнулся Хованский.
— Не совсем, не совсем, — принимаясь за новую расписку, промолвил Берендс, поглядывая на часы. — Я ведь работал в деникинской разведке. Потом, в конце двадцатых годов, имел честь с вами познакомиться, когда случилось убийство генерала Кучерова. Мне кажется, вы интересовались этим делом. Способствовал раскрыть преступления этого идиота Скачкова. Бывший муж Ирен сейчас в Белграде, мне пришлось выручать Ирен. Она мне нравилась. Так вот, в то время я смотрел на Германию с гордостью, как на спасительницу европейской культуры и правопорядка. Никто не забыл: «Да здравствует мировая революция!» Все помнят, как полыхали пожары восстаний в Венгрии, Чехословакии, как бастовали рабочие и хмель революции кружил голову не одному только люмпену. Все цивилизованные государства смотрели на немцев как на единственных спасителей, все порядочные люди… — И Берендс пристально посмотрел на Алексея.
Хованский, в свою очередь, на него. «Ты подозреваешь, уж не советский ли я разведчик? Думаешь, сорвусь? Нет, мой милый, ошибаешься! — думал Алексей. — Сейчас увижу, предупредишь ли меня о приходе немцев в два часа? Если нет, то Ирен придется поработать одной».
Написав последнюю расписку, Берендс, словно угадав мысли Хованского, снова поглядел на часы:
— Примерно через полчаса ко мне явятся два немца, один из них из посольства, капитан Вольфганг, другой фольксдойче Вилли, хотят собственными глазами убедиться, все ли в порядке. Идут по точкам нашего района.
— Вам известны адреса этих точек и пароли?
— Нет, я знаю, что в Белграде их несколько. Центральная находится в посольстве.
— Постарайтесь узнать, куда пойдут ваши немцы. А в остальном вы правы, Людвиг Оскарович, времена меняются, как и убеждения. Живой ум не должен быть консервативен. Жизнь — движение. Все прогрессирует либо регрессирует. Таков ее закон. Самые прекрасные идеи, воплощенные в жизнь, бывают порой несостоятельны и даже пагубны. Какая судьба ждет Россию, нам неизвестно. Если советский строй ей люб, Россию не победит бронетанковый кулак Германии. И я уверен, что, следуя советам своего фюрера, юберменши не выиграют войну. Революция и Гражданская война в корне изменили характер русского человека. Он не ломает шапки перед господами.
Берендс закивал, заулыбался.
— Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? — Берендс поднял голову и прочитал:
Я видел рабскую РоссиюПеред святыней алтаря:Тремя цепями, склонивши выю,Она молилась за царя.
И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. — В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.
— А что в свое время Пушкин сказал о нас:
Мы малодушны, мы коварны,Бесстыдны, злы, неблагодарны;Мы сердцем жадные скопцы,Клеветники, рабы, глупцы.
Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.
— Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?
— Пойдемте. — Берендс направился к кухне. — Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.
— Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.
— Шерше ля фам?[16] — кисло улыбнулся Берендс. — Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.
— Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?
Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:
— Фокус, покус, преперандус! — И буфет отошел в сторону. — Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»
В эту минуту раздался резкий звонок.
— Наверно, немцев несет черт. Вы, Ирена, оставайтесь в своей рубке, а вы, Алексей Алексеевич, поднимитесь наверх в гостиную. — И, убедившись, что буфет задвинут, добавил: — Там, за портьерой, укромное местечко, можете удобно расположиться и наблюдать, я их туда приведу.
5
Их было двое. Оба в жандармской форме. Один высокий, сухопарый блондин с плоским черепом, маленькими глазками, и второй, видимо, его начальник, хорошо сложенный брюнет, которого можно было назвать красивым, если бы не его рот, напоминающий узкую щель.
— Что у вас нового, господин Берендс? — проговорил брюнет, разваливаясь в кресле. — Прежде всего дело: дайте список людей, которых вы подозреваете в причастности к коммунистической партии, а также враждебно относящихся к великому рейху! Завтра мы должны их свести в один.
Берендс потоптался на месте и нехотя протянул:
— Он у меня еще не готов, господин капитан.
— Очень жаль, вы срываете наш план, мне придется доложить об этом господину майору Гольгейму. У всех все готово. — Он похлопал себя по карману жандармского кителя.
— Я занимаюсь русскими эмигрантами, а они в основном настроены лояльно. Югославскими коммунистами, как вам известно, занимается летичевский «Збор». У меня несколько человек, да и то с весьма мутными настроениями… — Берендс старался держаться трезво.
— Вот и напишите, не то Гольгейм опять меня к вам погонит. И я продиктую еще несколько фамилий, и все будет ганс гут. Вы сидите, коньячок попиваете, а нам с Вилли приходится по ночам бродить. Того и гляди подстрелят.
Берендс открыл свой бар.
— Коньяк, виски, шнапс, водка, люта? На улице свежо. А вам идти, наверно, еще далеко…
— На Кнеза Милоша… — выпалил до сих пор молчавший Вилли.
— Ах, Вилли, Вилли, что мне с тобой делать? Хозяина интересует, что нам налить, а не куда мы идем. Мне, господин Берендс, добрую рюмку коньяку. Да и ему тоже! — Он взял с подноса до половины наполненную пузатую рюмку, погрел ее в ладонях, поднес к носу, подмигнул и сделал глоток. — Мартель! Старый, добрый мартель. Такого теперь уж не найдешь. Будьте здоровы! Хайль!
— Сегодня, я уж не говорю о бомбежке, у меня тяжелый день, вот я и «попиваю коньячок». В пять вечера перед нашим домом устроили самосуд. Страшно было смотреть, просто растерзали человека. А поздно вечером я увидел на фасаде дома надпись: «Смерть немецкому шпиону-юпитерцу!» И стрелка к нашей двери. Вот так! — И Берендс закивал и заулыбался.
