Валентин Иванов - По следу
Но Сударев ничего не сказал.
За обедом и за докладом Клебановского подошла ночь. Сударев поглядывал то на свои часы, то на часы-ходики, висевшие на стене. И когда стрелки начали приближаться к девяти, спросил:
– Не пора ли на вокзал?
– За вашими вещами? Не беспокойтесь, время есть, я рассчитал, – возразил Клебановский.
Сударев встал:
– Хорошо. Но я не могу таскать с собой портфель. Где его спрятать?
– Найдется надежное место.
В углу комнаты Клебановский приподнял за кольцо крышку. Под полом был устроен погреб, как это бывает обычно в маленьких домах. Хозяин пригласил гостя спуститься первым.
– Нет, показывайте дорогу, – вежливо отказался Сударев.
В пустом погребе стояли ящики для овощей и сильно пахло сыростью. Стены погреба были сложены из вертикально поставленных дубовых кругляшей. Клебановский светил сильным электрическим фонарем. Он передал его Судареву, сам достал из-под гнилой соломы, наполнявшей до половины один из ящиков, короткий ломик с плоским загнутым концом и демонстративно обошел все четыре стены, выстукивая их. Повсюду толстое ослизлое дерево отвечало одинаковым звуком – глухим, влажным, полным.
Взглянув на Сударева, словно ожидая одобрения, Клебановский поддел ломиком снизу один кругляк, приподнял и вынул. Соседний он вытащил руками. В отверстие пришлось протискиваться боком. Дальше оказалось длинное, низкое помещение под сферическим сводом тесаного камня и с полом из очень крупных буро-красных кирпичей. Клебановский пояснил:
– По рассказам старожилов, был когда-то на берегу монастырек, выведенный за штат еще до революции. Здесь неподалеку есть часовенка, которую по закону поставили на месте алтаря, когда разбирали монастырскую церковь. Часовенка после революции развалилась, только стены торчат…
Остаток не то части монастырского подвала, не то подземного хода – монастырь входил когда-то в систему укреплений острога, выстроенного для охраны от кочевников, – кончался завалом битых кирпичей, камня и земли. Воздух здесь был очень тяжелый, душный, прелый.
Клебановский нашел на стене примету – остаток съеденного ржавчиной железного крюка – и отсчитал несколько шагов. Разметя щебень, он всмотрелся в пол, вставил конец ломика в шов между кирпичами и нажал. Соединенные крепким раствором в монолит, кирпичи отвалились одной плитой, открывая доску с кольцом. Под доской обнаружился тайник, в котором лежали длинные предметы, запеленатые в куски промасленной ткани, – это было оружие. Клебановский достал резиновый мешок.
– Сыро очень, – пояснил он, укладывая в мешок портфель Сударева. – А так – за целый год не успеет отсыреть, не то что за какой-нибудь месяц.
На обратном пути Клебановский в нескольких словах пояснил, что тайна погреба известна лишь ему. Он наткнулся на остатки монастырского подвала случайно, нащупывая, где устроить похоронку. До Клебановского дом переходил из рук в руки. Конечно, тот, кто первым рыл подвал, знал секрет. Но это было давно. А за год до покупки дома Клебановским у последнего хозяина был по какому-то случаю обыск. Раскройся секрет – соседи-понятые разгласили бы на всю улицу. А тайничок в полу устраивал сам Клебановский.
Когда они вышли во двор, Бурый загремел цепью и, несмотря на присутствие хозяина, сердито зарычал. Подходя к калитке, Сударев слышал, как в темноте собака натягивала цепь. Давая свободу сторожу, Клебановский задержался. Собака бросилась к воротам и калитке, шумно обнюхивая землю, по которой ступали ноги нового человека, глухо рычала, втягивая воздух, и старалась просунуть голову в подворотню. Поведение Бурого не удивило Сударева. Он не любил животных, и они обычно платили ему тем же.
На вокзал Клебановский провел гостя ближним путем, минуя парк, откуда доносились звуки оркестра, – по слабо освещенным улицам поречной части городка. Время он рассчитал точно: они подошли к камере хранения как раз после прихода вечернего пассажирского поезда.
Не понравившийся Судареву слишком любопытный и разговорчивый старик сменился. Вещи получала и выдавала молодая, сильная женщина. Она спешила обслужить только что прибывших пассажиров и не обратила внимания ни на тяжелые чемоданы, ни на их владельца.
Так же быстро был получен и третий чемодан, прибывший багажом. Как это требуется железнодорожными правилами, он был обшит мешковиной. Чемодан весил сорок девять килограммов, то есть имел почти предельный вес для одного места, сдаваемого по билету.
Обратно Клебановский и Сударев пошли через темный, безлюдный базар, между длинными рядами пустых высоких столов. Это был еще более короткий путь на улицу Веселую. У выхода с базара из темного проулка навстречу тяжело нагруженным пешеходам вышел высокий человек. Видимо, он дожидался здесь.
– Здорово, друг! – сказал он Клебановскому и обратился к Судареву: – С приездом вас! Давайте-ка подмогну, – и на ходу перехватил чемоданную ручку.
Сударев оценил распорядительность Клебановского, сумевшего подготовить носильщика.
В темноте Сударев не мог различить лицо, но голос показался знакомым. Шли молча. У ворот, при свете фонаря над номером дома, Сударев узнал меткого стрелка, замеченного им в парковом тире.
В доме меткий стрелок вел себя весьма скромно. От предложенного Клебановским «за труды» стакана виноградного вина он не отказался, но мужественно воздержался от второй порции.
– Нет, повторять не буду, хватит и вчерашнего. И так уже с утра опохмелялся, – сказал он, кладя на стол руки в синих татуировках. На правой не хватало мизинца и четвертый палец был искривлен.
Уловив взгляд Сударева, высокий сказал:
– Да, и мы воевали!
Повернув руку ладонью вверх, он показал длинные, глубокие шрамы и с откровенным цинизмом продолжал:
– Воевать-то мне было не за что. Вот и пришлось самому себе блат устраивать. Иные на перевязках орали, а я посмеивался. Налог уплатил – и баста, четыре сбоку, ваших нет! Не хочу и не буду под мессеры да под мины лезть. А эта штука, однако же, Саньке Фигурнову ничуть жить не мешает… – И он продемонстрировал отличную гибкость ладони и послушность оставшихся пальцев.
Сударев без нарочитости, но внимательно приглядывался к новому человеку. Фигурнов, отлично понимая, что его оценивают и взвешивают, держался несколько натянуто, перескакивал в разговоре с одного на другое, и в голосе его звучала смесь робости и наглости. Наконец Сударев спросил, хорошо ли он знаком с окрестностями города и вообще со степью. Фигурнов оживился:
– Много мест знаю, и под городом, и подальше… Мы с ним, – он кивнул на Клебановского, – где только не бывали, куда не забирались! Вы не смотрите, что он брюшко отращивать начал, – он в ходьбе любого за пояс заткнет! – похвалил Фигурнов приятеля. – И стрелять умеет… А я, – начал хвастаться Фигурнов, – по здешнему союзу охотников числюсь в лучших стрелках. Снайпер. По тарелочкам всегда беру призы. А здесь, в городишке этом, каждый второй человек дома ружье держит, так что даром приза? не схватишь, – самодовольно подчеркнул Фигурнов. – На птицу я, правда, не так люблю ходить. Стрелять интересно, но немая она. Лучше зайца нет! Этот такую музыку, бывает, разведет… – Косоватые глаза Фигурнова замаслились, и он продолжал с увлечением: – За это я длинноухих бью в любое время года. Здесь ведь, если отъехать к востоку, степь пустая, гуляй, играй, делай что хочешь. Правда, правилами воспрещается, так что я летних зайцев бросаю, в город не вожу, чтобы не было пустых придирок. Только для удовольствия стреляю… Люблю я в степи, когда на раздолье!
Сударев больше не задавал вопросов. Клебановский подмигнул меткому стрелку. Тот понял и поднялся.
– Ну, отдыхайте! Приятных вам снов, – обратился он к Судареву. – Так, значит, я… – Он замялся, не находя подходящего выражения. – Словом, вот он… – И Фигурнов махнул на хозяина. – Он меня знает… В любое время готов. Как штык!
В следующие дни хозяин маленького дома на окраине представил Судареву еще надежных людей, своих «проверенных» друзей.
Хрипунов, такого же роста и с той же наклонностью к полноте, как Клебановский, чем-то походил на него, особенно если смотреть сзади. Но усов он не носил и был несколько моложе. Его серенькое личико с мелкими чертами лица и вздернутым носиком было бы совсем неприметным, тусклым, стертым, не обладай Хрипунов парой довольно примечательных глаз. Светло-голубые, с преждевременными подглазинами, они сверлили, как буравчики. Их обладатель, как видно, знал неприятное для собеседника свойство своего взгляда и в разговоре или скромно смотрел в сторону, или ловко прятал глаза под полуопущенными тяжелыми веками.
Более образованный, более тертый калач, чем Фигурнов, Хрипунов нуждался в каких-то теоретических обоснованиях своего отношения к жизни. Приятным, пожалуй даже ласковым, голосом баритонального тона он счел нужным объяснить Судареву, что нелады в его жизни вызваны несправедливыми преследованиями со стороны советской власти, которая, как определял Хрипунов, совершенно лишает частного человека какой-либо свободы личности, не дает возможности создать личное благосостояние по собственному вкусу, не дает пользоваться уютом, соорудить себе, так сказать, уголочек, в своем роде – островок…
