Франсин Мэтьюз - Клуб «Алиби»
Когда амстердамский пилот уже стал готовиться к отлету, Альер поймал взгляд блондина немца под светом фонарей: без шляпы, с полами пальто, развевающимися, словно крылья, он отчаянно бежал вслед не за тем самолетом.
Из-за тумана маршрут пришлось сменить. Как он и предполагал.
Они приземлились на рассвете в городке, о котором Альер никогда не слышал, где-то на восточном побережье Шотландии. Небольшое поле, довольно пустынное, окна зала ожидания занавешены. Пилот принес ему чаю. Из вежливости он попытался его выпить.
— Вы слышали? — спросил его один человек. — Немцы сбили тот самолет. Тот, который улетел в Амстердам прошлой ночью.
Альер подумал о молодой итальянке, о двух мужчинах, споривших по-голландски, о ребенке, который, должно быть, плакал. Скорее всего, пламя возникло в кабине пилота, и тот попытался потушить его. Долгое и тяжелое падение в Северное море.
Он поставил чашку.
— Что у вас во всех этих чемоданах? — с любопытством спросил пилот. — Драгоценности норвежской короны?
Альер посмотрел на него. Правда нарушила бы его безопасность, но пилот все равно ни за что ему не поверил бы.
— Вода, — ответил он.
АМЕРИКАНСКИЙ БИЗНЕС.
Понедельник, 13 мая 1940 г.
Глава первая
Потом они будут вспоминать ту весну, одну из самых прекрасных из тех, что они видели в Париже. Цветение сплетенных фруктовых деревьев, запах липового цвета, каштаны раскрывали свои листья ровными рядами на Елисейских полях, шелковые наряды торопящихся на обед женщин, трепещущие, как крылья, на ветру — все это обладало опасной сладостью, как абсент. Салли Кинг, которая к тому моменту жила в городе уже три года и могла считаться кем-то вроде знатока, заявляла, что даже когда идет дождь, Париж восхитителен. Улицы сияли под потоками дождя, несмотря на пыль или бензин, или неприятные запахи в открытых туалетах. Они сверкали, и в этом было что-то болезненное и суицидальное.
Той ночью она пробиралась сквозь поток людей на Понт Нёф, через самое узкое место крошечного острова, похожего на плот посреди Сены. Она уже пробилась через затор около книжных ларьков на набережной Турнелль. Она не могла идти быстро, потому что французские каблуки ее вечерних туфель постоянно застревали между камнями мостовой. Было темно, совсем темно, и она бы не отказалась от такси, но его нигде не было. Паника чувствовалась в согнутых плечах и слишком быстрой ходьбе парижан, некоторые их них оборачивались, несмотря на свой страх, и рассматривали ее: Салли Кинг, высокая и угловатая, вся ее красота заключалась в неправдоподобно длинных ногах и линиях стройной фигуры под платьем, похожим на конфетную обертку.
Она жила среди них достаточно долго, чтобы улучшить свой школьный французский, и чувствовала, как сеются страх и слухи. Они прорвались через границу. Немцы уже в Седане. Армия отступает…
Новости проносились по городу обжигающим ветром. О них шептались на северных окраинах, рассказывали друг другу друзья. Погруженные в темно-синий сумрак приглушенного уличного освещения улицы полнились полуправдами и преувеличениями, и большинство людей двигалось на юг. Салли пробивалась на север, к Правому берегу, в прелестную маленькую квартирку с видом на Лувр. Дом Филиппа Стилвелла.
Она ждала его за столиком с прекрасным видом на Нотр-Дам, одна у всех на виду, в «Серебряной башне», не самом любимом ее ресторане, но точно самом дорогом. Обычно женщины не ходили в ресторан без спутников, но Гастон Массон, управляющий «Башни», привык к странностям американцев. Пускай остальные посетители строили предположения о стоимости платья Салли, ее, вероятно, низкого морального облика и причины почти часового ожидания человека, который так и не появился, на фоне Сены она смотрелась как минимум живописно и потому дорого. Ее лицо с высокими скулами и чересчур широкой улыбкой было знаменитым. Салли была необычайно высокой. Она носила противогазную сумку вместо ридикюля и платье из прошлогодней коллекции Скиапарелли — дань экономии в военное время. Шокирующий розовый шелк в кислотно-зеленую крапинку.
— Возможно, мистер Стилвелл задерживается, — Массон посмотрел на нее, извиняясь. — Если немцы прорвались через наш фронт, если они уже перешли реку Маас или даже находятся на пути к Бельгии… то у юриста, должно быть, много работы.
«Но только не сегодня вечером», — думала Салли, переходя старый мост. — «Сегодня вечером он должен предложить мне выйти за него замуж».
Записку принесли в пять часов вечера — ее доставил один из курьеров из конторы «Салливан и Кромвелл», так как в ее квартире в Латинском квартале не было телефона.
«Салли, дорогая, я, возможно, немного опоздаю на ужин сегодня вечером, у меня встреча с сотрудником компании…. Попроси Гастона посадить тебя и принести бутылку шампанского»…
«Жена юриста», — думала она, — «должна иметь привычку к подобным вещам». Но Филипп так и не пришел, и подобное было на него совсем непохоже.
Перейдя через мост, она остановилась в нерешительности. Слева от нее грозно возвышалась темная громада Лувра. Без привычных ярких огней город казался пустынным и призрачным, а бредущие по улицам люди походили на армию мертвецов. Салли услышала пронзительный вой сирены воздушной тревоги и звон бьющегося стекла. Где-то зарыдала женщина. По ее голым рукам побежали мурашки, и Салли ощутила, как она одинока, как уязвима. Ей следовало бы направиться в бомбоубежище, но за время долгих восьми месяцев «странной войны»[1] на Париж не упало ни одной бомбы, поэтому она распрямила плечи и пошла к Филиппу.
Другая бы на ее месте засомневалась. Подумала бы, что он не появился, потому что не любит ее. Но эта простая мысль никогда не приходила в голову Салли. Она хорошо узнала Филиппа за те долгие месяцы, что они провели вместе прошлой зимой, когда ее работа внезапно закончилась, и вопрос о ее будущем повис в воздухе. Она знала, что ему пришлось поволноваться не одну неделю, и что это было как-то связано с «С. и К.» — его работой в юридической конторе «Салливан и Кромвелл».
Они познакомились в августе прошлого года, когда Филипп впервые приехал в Париж, заблудился на улице Камбон в поисках входа в «С. и К.» и по ошибке зашел в Дом Шанель, находившийся в доме 31. Салли спускалась по знаменитой лестнице — Коко любила подиум — к ожидавшим ее внизу восхищенным женщинам и мужчинам. Это была осенняя коллекция Мадмуазель, та самая, которая, как оказалось, на годы задала тон в моде. На Салли было одно из тех маленьких черных платьев Коко, очень шикарное и актуальное; именно Шанель сделала черный цвет модным, тогда как ранее он всегда считался строго траурным. В том августе цвета были ужасающие, словно предвестники польской трагедии, все, как выхлопной газ или обугленная сталь.
Филипп смотрел показ, стоя в дверном проходе, и когда к нему подошла одна из работниц салона, то, он, заикаясь, спросил что-то по поводу покупки для своей матери. Салли согласилась поужинать с ним, хотя во время сезона модных показов она никогда плотно не ела. Это было началом романа, который привел ее к этой последней ночи, пустому стулу напротив снежного бельевого поля скатерти, таинственной пелене парижских улиц. «Встреча с сотрудником фирмы», — сказал он. И что-то пошло не так.
«Филипп», — думала она, страх пронизывал ее насквозь. — «Филипп».
Она провела всю зиму и весну у себя в квартире в Латинском квартале, надеясь на другие новости — вражда закончится и Гитлер уйдет. Она повторяла правила, которым Коко учила ее последние три года. Ее внутренний голос звучал не слишком изящно: «Если поднять талию спереди, будешь казаться выше. Если понизить со спины, то можно скрыть обвисший зад. Опусти край платья сзади, так оно будет лучше сидеть на бедрах. Все дело в плечах. Женщина должна скрестить руки, когда с нее снимают мерки: так платье не будет стеснять ее движений».
Он жил на перекрестке Рю Риволи и Рю Сент-Оноре. Старые постройки из известняка окаймляли двор, а высокая двойная дверь целый день была открыта настежь. Бывший «hotel particulier»[2], раньше принадлежавший какому-нибудь уже умершему аристократу, а теперь поделенный на квартиры. Не самый престижный адрес, но Филипп был иностранцем и к тому же слишком молод, чтобы об этом знать. Он хотел жить в сердце Парижа, с видом на реку из окна гостиной, с криками точильщиков ножей под его окнами, со звоном церковных колоколов, по ночам врывающимся к нему в спальню каждый час. Треснувшие доски и скрипучий паркет. Зеркала такие мутные, что походили на олово. Салли жила в Париже дольше, но Филипп больше любил город, любил душевность его закусочных, гортанные акценты и птичьи клетки на Иль Сент-Луи. По воскресеньям утром они распахивали ставни и, облокотившись на подоконник и почти свесившись над мостовой, глазели на мир до рези в глазах.
