Михаил Бойков - Рука майора Громова
— Да. Впервые я был арестован около трех лет тому назад, — подтвердил Холмин.
— По какому делу? — спросил майор.
— Почти аналогичному теперешнему. Расследовал одно убийство. Выяснилось, что убийцами были чекисты.
— Долго вы тогда просидели в тюрьме?
— Четыре месяца.
— На сей раз имеете шанс менять червонец[4], поелику сыпанулись[5] дважды, — угрожающе заметил капитан.
— Совать нос в наши дела без нашего разрешения, никому не рекомендуется, — добавил майор.
Его речь странно дисгармонировала с крикливым фальцетом и выражениями капитана. Последний, в произносимые им фразы, вставлял множество, старинных русских и новейших жаргонных слов. Получалась причудливая смесь «славянского с советским». Майор говорил по-русски правильно, хотя и с очень заметным акцентом, советским жаргоном пользовался сравнительно редко, но его басистый глухой голос звучал, как из бочки.
Задав еще несколько вопросов Холмину о его следственном деле, майор спросил:
— Вы знаете, кто я?
— Слыхал, — ответил Холмин. — Вы начальник городского отдела НКВД майор Бадмаев.
Энкаведист утвердительно кивнул своим вдавленным подбородком, а затем указал им на обладателя вытянутой физиономии и крикливого фальцета:
— А это мой заместитель, капитан Шелудяк. Будьте знакомы.
Вытянутая физиономия принужденно осклабилась. Холмин тоже попытался улыбнуться, но безуспешно.
— Так вот, — продолжал Бадмаев, обращаясь к нему, — мы решили позволить вам еще раз сунуть нос в наши дела. Недавно, при загадочных обстоятельствах, были убиты два сотрудника городского отдела НКВД. Убийца или убийцы не обнаружены. Согласны вы взяться за расследование?
Глава 2
Криминальная теория Холмина
Услышав предложение майора Бадмаева, Холмин, на несколько мгновений, потерял дар речи. Оправившись от изумления, он произнес нерешительно и запинаясь:
— Такие вещи нельзя решать сразу, гражданин начальник отдела. Мне нужно подумать.
— А нам нужно сразу, — возразил Бадмаев. — Думать некогда. Дело очень серьезное.
Капитан Шелудяк фальцетом поддержал его:
— Вопрос воздвигнут ребром, подследственный Холмин. Наипаче, что ожидаются еще новые мокрые дела[6]…
Александру Холмину никак не хотелось помогать энкаведистам, видимо попавшим в очень затруднительное положение, по сказать об этом им — властителям и распорядителям его тюремного бытия — он не решался. В любой момент любого подследственного они могли послать на «конвейер». Поэтому он молчал, тщетно подыскивая слова для возражений энкаведистам.
Бадмаев взглянул на золотой браслет часов и сказал:
— Хорошо. Я даю вам на размышления десять минут. Думайте…
Минуты уходили одна за другой. Холмин думал, но ничего подходящего придумать не мог.
Майор снова взглянул на часы, потом на подследственного.
— Ну? Подумали?
— Дондеже думать можно?! — возмущенно взвизгнул Шелудяк, Холмин решился.
— Можно говорить откровенно, гражданин майор? — спросил он.
Бадмаев утвердительно мотнул подбородком.
— Говорите.
— Вот что, граждане, — начал Холмин. — После двух арестов, сидения в тюрьмах и катанья на конвейере у меня нет никакого желания путаться в ваши дела и расследовать ваши убийства…
— Наши?! — фальцетно воскликнул Шелудяк. — Сие есть лжа мерзопакостная. Трепня в общем и целом. Вороги лютые пришивают нас из-за угла, а вы сказываете такое непотребство. Стыдитесь, гражданин подследственик.
— Прошу извинения, — поторопился успокоить его Холмин. — Я не совсем точно выражаюсь. Не ваши, а вас. То-есть, убийства, жертвами которых становитесь вы, энкаведисты. Говоря коротко, я не хочу больше распутывать никакие уголовные дела. С меня хватит двух арестов. Ищите себе других детективов.
— Не хочешь?!
Бадмаев с такой силой стукнул кулаком но столу, что капитан Шелудяк очень тоненько и довольно продолжительно икнул.
— Не хочешь?! Заставим!
Подследственный вздрогнул и побледнел, но решил сопротивляться до последней возможности. Стараясь говорить спокойно, он начал доказывать энкаведистам невыполнимость их требований:
— Заставить меня вы, конечно, можете, но какая от этого будет польза? Ведь работать над раскрытием преступления, это совсем не то, что давать вымышленные показания на допросе по требованию следователя НКВД.
Шелудяк, подскочив на стуле, раскрыл было рот для возражений, но Бадмаев кивком подбородка, остановил его и прогудел басом в сторону Холмина:
— Продолжайте!
— В расследовании действительно совершенных преступлений, — продолжал Холмин, — нет места фантазии, вымыслу и вранью делающего карьеру следователя. Есть только факты, которые нужно найти, собрать. И обдумать. Впрочем, все это вам должно быть известно.
Начальник отдела утвердительно кивнул подбородком, его заместитель пожал плечами с видом скучающего слушателя.
— У вас дело поставлено несколько иначе, — говорил Холмин, стараясь подбирать слова, наиболее убедительные. — Вы применяете к подозреваемым методы физического воздействия. Я против этого. У меня есть своя криминальная теория и свои методы.
— Какие? — потянулся к нему подбородком Бадмаев.
— Мне бы не хотелось распространяться об этом, — замялся подследственный.
— Почему?
— Боюсь.
— Чего?
— Довеска к приговору. Мне совсем неинтересно получить дополнительно несколько лет заключения.
— Никакого довеска не будет. — пробасил Бадмаев. — Да, вы садитесь. Так нам удобнее будет беседовать.
— А могу ли я вам верить вообще? — спросил Холмин, садясь.
— Можете.
— Хорошо. Я вам скажу. Тем более, что приговора по моему делу пока еще нет и я не знаю, к чему буду приговорен.
— Говорите!
— Моя теория — вернее нечто подобное ей — очень проста и, может быть, объяснена в нескольких словах. Преступный мир в Советском Союзе измельчал, в результате того, что теперь нет стимула для крупных преступлений. Во-первых, за преступления введены слишком строгие наказания, во-вторых, при малейших подозрениях человека арестовывают, и в-третьих, преступник не может извлечь от преступления почти никаких выгод. Что он купит, например, на награбленные деньги? Дом, автомобиль, драгоценности? Такие вещи у нас не продаются. Если же он станет сорить деньгами, то на него сейчас же донесут.
— Сие вполне умственно и пользительно, — вставил Шелудяк. — Внутренний надзор, на все сто процентов надлежит быть.
— Имеется единственная категория населения могущая получать выгоды от преступлений при сравнительной их безнаказанности, — продолжал Холмин. — Эта категория — работники НКВД. Поэтому, почти в каждом крупном преступлении, я ищу энкаведиста.
Бадмаев от удивления разинул рот, а Шелудяк пронзительно завизжал:
— Контрреволюция! Сиречь вражеская вылазка! За такие теории тебя надо в тюрьме держать, дондеже не посинеешь.
Начальник отдела замотал подбородком.
— Действительно. На воле, за подобную теорию вас бы моментально в тюрьму посадили. Теорийка гниловатая.
Холмив поспешно подхватил их слова.
— Вот видите, гражданин начальник и вы — гражданин капитан. Ни моя теория, ни я сам для вас не подходим. Поэтому очень прошу: отпустите меня обратно в камеру.
Уродливый подбородок качнулся вправо и влево.
— Нет. Мне на вашу теорию наплевать. Нам от вас практика нужна. Бы должны взяться за расследование этих двух преступлений.
— Но, гражданин начальник. Почему именно я? Ведь есть же у вас специалисты по уголовным преступлениям, есть милиция, уголовный розыск…
Начальник отдела и его заместитель переглянулись. Подбородок снова закачался.
— Использовать Угро в этом случае мы не можем.
— Ни в каком разе. — подтвердил Шелудяк.
— Почему?
— По особым причинам, объяснять которые я вам не буду, — ответил Бадмаев.
— Ну а я не могу работать по принуждению! — воскликнул Холмин. — Раскрытие уголовного преступления — это свободное творчество. Нужно заинтересоваться делом, войти в него всеми мыслями, гореть им. Только тогда будет успех. Иначе…
— Вот вы и войдете к дело и загоритесь им, — перебил его Бадмаев.
— Но поймите, гражданин начальник, что насильно это невозможно.
Бадмаев опять стукнул кулаком по столу и Шелудяк опять подскочил на стуле.
— Хватит, молодой человек! — крикнул Бадмаев. — Мне надоело с вами спорить Ни на одного подследственника я никогда не тратил столько слов. Давайте договоримся так: или вы возьметесь за расследование убийств, или я прикажу, сегодня же ночью расстрелять вас без суда.
— Именно. Без всяких сожалений и послаблений. К ногтю — и никаких гвоздей, — подтвердил Шелудяк, стараясь сделать страшную физиономию, что удалось ему довольно плохо.
