Мастер Чэнь - Шпион из Калькутты. Амалия и генералиссимус
— Привет, — не очень уверенно отозвалась она, понимая, видимо, что больше деваться ей некуда. — Тут сегодня со мной произошла паршивая история. Перед самой этой передачей я пошла в «Робинсон пиано», дом семнадцать по Маркет-сквер, за пластинками, чтобы найти те самые новинки американского джаза. И случилось так, что я заблудилась и зашла совсем в другой магазин. Какой-то «Монтри и Ко» на набережной.
Мои брови поползли на лоб. Я начала озираться — как отключить этот ужас, а потом убежать отсюда на улицу.
— Да вы подождите, — сказала в микрофон Магда, уже другим, уверенным низким голосом. — Потому что все получилось просто отлично. Вместо нового джаза я нашла там не просто старую, а очень старую пачку пластинок. Которым нет цены. И никакой это не джаз. А опера. Вот о ней мы и будем сегодня говорить.
Только что мне было холодно. Сейчас стало жарко.
— А какая, к черту, разница между джазом и оперой? — спросила меня Магда поверх микрофона, расставив в сторону руки. — Извините за выражения, конечно. И то, и другое — музыка, которую пишут и исполняют за деньги. Чтобы людям было хорошо. Под джаз танцуют, скажете вы. Да вы послушайте, как писал свои оперы этот самый Верди — просто не выношу его. Вальс — полька — марш, вальс — полька — марш. Полная тоска.
Тут я поняла, что дальше лично мне можно ничего не говорить — что будет, то и будет. Уже все равно.
— Так вот, эти пластинки. Вы наверняка слышали их в детстве, потому что большей классики быть не может. Это ведь Энрике Карузо. Который сыграл роковую роль в моей жизни. Знаете, когда-то давно я была юной девицей с этакой прической в виде аккуратного рыжего вороньего гнезда… тогда все так ходили, жуткая древность. И работала я в яме. Оркестровой яме старого, доброго «Мета» в Нью-Йорке. И вот как-то раз нам сообщили, что сейчас на сцену выйдет этот знаменитый итальяшка Карузо. Ну, у меня партитура, я сижу здесь, он в костюме, шитом золотом, сейчас будет изображать герцога там, зал в бриллиантах и фраках шуршит и тихо кашляет за барьером, каждому свое, подумаешь, событие. И вот он вышел, маленький человечек с ехидными глазами и носом как картошка. И открыл рот. И запел.
Магда вдруг остановилась и наклонила голову к столу.
— Да, Магда, — размеренным голосом сказала я, не зная, то ли делаю. — И что ты ощутила?
— He помню, — ответила она. — Помню, что я уронила кларнет. А кларнет — это такая длинная деревянная штука. Пустая внутри. И он со звоном на весь зал стукнулся о пюпитр. Потому что… потому что человек не может так петь. Он… этот чертов итальяшка просто мог все. Его дыхания хватало на что угодно. Я так и сидела там, открыв рот.
Магда вздохнула и покачала прической — три перманентные волны золотых волос.
— И меня вышибли вон из «Мета», и так девушка ушла в первый свой джаз-бэнд, потом во второй. А сейчас она и в руки не берет кларнет, просто ненавидит его, играет на саксофоне в кабаре «Элизе» у самого начала Пенанг-стрит, в Джорджтауне, остров Пенанг, Стрейтс Сеттлментс. Танцы по средам и пятницам, но мы рады вам в любой вечер, музыки хватит на всех.
Тут она с сомнением посмотрела на меня — то ли делает? То, то самое, кивнула я.
— Ну, так вот — те самые пластинки, которые мы с вами будем слушать сейчас, — успокоено продолжила одна. — Они исторические. Потому что если бы не эта запись, то я до сих пор так и сидела бы в той самой яме, а следовало ли мне там навеки оставаться — еще неизвестно. И если бы не эти пластинки, не было бы никакого Карузо в прекрасной Америке, он так и сидел бы там у себя, среди лавров и пиццы. Дело было в 1902 году, Карузо — двадцать девять лет, и один парень из «Граммофон рекорде» вдруг очень захотел записать этого итальянца из миланской «Ла Скалы», он ему, понимаете ли, чем-то понравился. Сколько? — спросил парень. «Сто английских фунтов», — сказал Карузо. Ну, у него всегда было странное чувство юмора. И компания, конечно, с удовольствием посмеялась. А парень взял и согласился, решив — пусть его выгонят, зато весело будет. И уже года через два, когда кто-нибудь говорил, что за первую запись Карузо взял всего сто фунтов, народ тоже смеялся. Потому что одну из этих пластинок услышал некий тип из «Мета», по имени Хайнрих Конрид, и сказал: немедленно его сюда, к нам в Америку, за любые деньги. Вот так это было.
Магда приподнялась со стула, потом снова села и сказала «ха».
— Ну да, а то, что вы сейчас будете слушать — это одна из двух самых великих арий для тенора. Е Lucevan le Stelle, из «Тоски», старина Джакомо Пуччини — вот это и правда был великий человек, не то, что… О чем эта ария? Сюжет такой, что одна римская дама, из тех, что от бриллиантов шею тянет к земле, втрескивается в бедного, но нахального художника. Гения, видите ли. А это очень вредно для здоровья, особенно если у тебя сложный роман с главным во всем Риме человеком, у него еще такой баритон… Потому что он, раз такое дело, этого художника не глядя сдал своим копам, те засадили его в замок Святого Ангела и приговорили к электрическому стулу, или что у них там было. И вот он сидит в камере и поет, что сейчас приговор приведут, конечно, в исполнение, но на небе все равно будут сиять звезды. А эта его девушка, в принципе первая дама города Рима, тем временем суетится и придумывает что-то умное, чтобы его спасти. Да куда уж там… Итак, слушайте великого Карузо.
Магда с усилием переключила какой-то тумблер, потом подошла к низкому шкафчику у стены и опустила иглу на пластинку.
То, что в наши дни бывают граммофоны без большой медной трубы, я уже знала. Но здесь все было еще хуже. Стояла тишина. Игла беззвучно продвигалась по пластинке вперед.
— Сейчас команда наших техников отладит что-то с проводами… — летаргически сказала я в микрофон.
— Да ни черта он не отладит, все работает, — сказала Магда. — А микрофон я отключила, здесь можно нормально говорить, наконец-то. Вон, смотри, твой мальчонка слушает и всем доволен.
Данкер сидел, чуть покачиваясь, голову его — от уха до уха — пересекала металлическая пластина, на ее концах были два темных бакелитовых круга, скрывавших его уши. И эта странная штука для головы тоже моя?
— Стой, он же должен был вчера установить на телеграфном столбе какой-то мегафон, — сказала я. И распахнула окно.
Китайские кварталы сверху — это широкие ржаво-шоколадные скаты черепицы, а между ними — маленькие ручьи улиц, по которым плывут цветы панам, шляпок и шлемов-топи. Из этих расщелин шел бодрый шум, пуллеры тянули свои тележки-рикши, точильщик ножей производил свой тонкий свистящий вой, по асфальту шуршали шаги.
И над всем этим плыла музыка из невидимого мне мегафона. Это было громко, слишком громко, с легким хрипом.
Вот два торговца перестали ругаться и подняли головы — мне стали видны их носы и подбородки — ища источник звука. Один показал куда-то пальцем.
Клавиши рояля были еле слышны. Над стонущими от полуденного жара улицами, над их дымом и криком, плыл голос — как поток чистейшего расплавленного серебра, голос, срывавшийся на рыдания, выпевавший слова медленно, горько, отчаянно. Наконец — два мрачных аккорда в конце.
И ничего не случилось. Мир не взлетел к горячему небу в разноцветных искрах. Улица осталась той же.
С ЛОТОСОМ СЛАДКАЯ КАША
Почему вы так уверены, что этот человек и вправду не знает ни кантонского, ни хоккьенского?
Инспектор Робинс среагировал не только быстро, но и с удовольствием:
— Поправка принимается. Он не говорил на кантонском или хоккьенском. Или на английском. А это не одно и то же. И вы правы, на самом деле мы, возможно, знаем про него еще меньше, чем думали. То есть — совсем ничего. Но что я могу сделать, дорогая госпожа де Соза, если мне не положено ничего знать про всю эту историю, а просто следует искать вашего китайца вслепую и не покладая рук? Я и без того подозревал, что он мог быть не так прост, как казался. Иначе не исчез бы так успешно.
Тут я обратила внимание, что жизнь инспектора сегодня явно была непростой. Начать с того, что я не нашла его в собственном кабинете в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд, пришлось ехать, по совету дежурного, в участок на Султан-стрит. А здесь, на Султане, что-то происходило. Люди в униформе и без, с серьезными лицами, несколько ускоренной походкой проходили туда и сюда по коридору, под портретами короля Джорджа и сэра Сесила, оба — в орденах, с наглухо застегнутыми воротниками мундиров.
Я посмотрела на удлиненное лицо сэра Сесила на новеньком портрете (король немного выцвел), его нос хищной птицы, и в очередной раз изумилась: неужели я говорила с ним самим, смотрела в эти сияющие умом глаза?
— Кто реально ищет китайца, кто ходит по улицам и задает вопросы? Спецотдел координирует операцию, но констебли ведь…
