Иван Дорба - Под опущенным забралом
«Граф» писал: «Принимая во внимание напряженное положение на Балканах, заменить вас не можем. При вербовке молодых людей, особенно дворянского происхождения, учитывайте их классовую ненависть ко всему пролетарскому…»
«А так называется «белогвардейская сволочь», — думал Алексей, — как называл «Граф» эмигрантов, — просто «остатки разбитого вдребезги»».
Однако поведение Чегодова не поддавалось объяснению. Никак не верилось в двурушничество Олега. Появлявшиеся изредка в Югославии советские люди рассказывали Алексею о периоде раскулачивания, о том, что иногда ретивые областные начальники спускали в районы цифры-нормы кулаков, подлежащих «потрошению», какая-то случайная тройка определяла, кому жить, а кому и не жить. Может, Олег столкнулся с кем-то из таких ретивых чиновников… Алексей понимал, что на Родине немало всяких трудностей и с жильем, и с оплатой, но и в сообщения буржуазной пропаганды с ее утрированными фактами и злорадной фантазией о ломке старых укладов, обычаев и традиций он не верил. В нем жила убежденность в нравственности своего народа, в его достоинстве, в уважении к великому прошлому, и лишь иногда возникали мысли о том, что чистое, святое дело Ленина могут замарать грязные руки проходимцев, примазавшихся к революции. Неужто Чегодов душою не принял новую жизнь? И где он сейчас? Сообщения о событиях тридцать седьмого года Алексей принял болезненно, хотя и понимал их закономерность. Не мог он не сопоставлять путь России к свободе с путями других народов, не мог не знать громких слов, трескучих фраз, беззастенчивую ложь, которые возводили против своих народов правящие классы. И вот немецкие, итальянские, румынские фашисты действуют по старым, только еще более наглым рецептам лжи, грабежа, убийств, упорно вдалбливая своему населению бредовые идеи о белокурой бестии; абракадабру о «Вельтайслере» — вечном космическом льде, — о том, что общественные науки должны сводиться лишь к обоснованию и подтверждению того, что нечто иррациональным путем открылось одному «сверхчеловеку». Нет, культ силы, от кого бы то он ни исходил, обязательно встретит противодействие.
«Сумеет ли Олег Чегодов понять все, что делается в его великом Отечестве?» — подумал Хованский.
Он подошел к окну. Прислушался. Взрывы вроде бы утихли. И тут вдруг раздался звонок. Открыв дверь, Алексей увидел Буйницкого. Хованский знал, что Буйницкий рано по утрам ради заработка развозит на велосипеде молоко и одновременно служит связным группы, сколоченной Алексеем из верных людей — энтээсовцев.
— Доброго утра, Алексей Алексеевич! Чертовы немцы, разбомбили Теразию. Ни проехать, ни пройти. Все горит. Уйму народу побили, сволочи. Уйму! Я как раз там проезжал. Страшновато. Как вы тут?
— Как видишь, дом покуда цел, я тоже. Первая бомбежка — начало. Гитлер мстит за двадцать седьмое марта. Если можешь, вывези свою семью куда-нибудь.
— Некуда, дорогой Алексей Алексеевич! У меня куча ребятишек.
— Ну, смотри. Если надо, помогу уехать. Поговори с женой, нельзя подвергать опасности детей. Поезжай домой. Сейчас я выйду, а часам к трем буду тебя ждать. Постарайся ее убедить.
— Лады. До скорого! Давайте только налью молока. И спасибо вам!
Проводив Буйницкого, Алексей тоже отправился в город. Увидел, как дымились на Теразии и на Кнез-Михайловской улице черные скелеты домов. Кое-где еще горело. Всюду толпился народ, у всех на устах было слово: «рат» — война! Женщины произносили это слово со страхом, словно видели своих сыновей, мужей и братьев уже под пулями. Пожилые мужчины — серьезно и жестко, а молодежь — задорно, со сверкающими глазами.
Война! Алексей Хованский понимал: Гитлер обеспечивает себе тылы, чтобы в недалеком будущем безбоязненно двинуть свои черные полчища на восток.
Проходя мимо фирмы, где работал, Хованский посмотрел на табличку «Закрыто» и вспомнил, как два дня назад, в день отъезда, его хозяин, директор английского акционерного общества «Сименс» в Югославии, выплатил ему жалованье за полгода вперед и, взяв под руку, хитровато произнес:
— Я знаю вас, господин Алексис, и уважаю как делового человека и джентльмена. У вас подлинно английский характер, вы точны, аккуратны, исполнительны, поначалу ваш здравый взгляд на вещи и железную логику я принимал за упрямство… Прежде чем с вами расстаться, хочу дать добрый совет. Уезжайте на недельку-другую куда-нибудь из Белграда. Я ничего не могу вам сказать, но это очень серьезно! — Он поднял высоко палец и кому-то погрозил.
— Мне некуда ехать, господин директор. Время сейчас тревожное. Все заражены шпиономанией, лучше сидеть дома…
— Ах, господин Алексис! Я хорошо к вам отношусь и хочу, поймите, еще поработать с вами после войны… — Он вынул блокнот и что-то в нем записал. — Запомните адрес, у вас хорошая память: Стара Пазова, улица Любишина, 9, Арсо Йованович. Это богатый свиноторговец, порядочный человек. В разговоры с ним не вступайте. Сегодня вечером, в крайнем случае завтра утром поезжайте к нему и, разумеется, наедине передайте ему вот эту записку.
— Благодарю вас, сэр, я постараюсь воспользоваться вашим любезным предложением, но еще не знаю, смогу ли уехать завтра. У меня куча неотложных дел. А можно ли воспользоваться вашей запиской дня через три-четыре? — Алексей глянул на записку — на листке была написана только одна буква К с длинной закорючкой и подумал: «Все же я был прав, предполагая в нем английского разведчика».
— Год дем![13] Через три-четыре дня записка эта может вам уже не понадобиться, — вспылил директор. — Я ведь ясно вам сказал: уезжайте сегодня или завтра утром! Хотя бы на недельку. А насчет фирмы, как договорились, вы являетесь сейчас главным ее представителем. Старайтесь по мере возможности придержать товары. События, друг мой, надвигаются… как говорят в Библии, «не веси ни дня, ни часа»…
«Значит, Меррилиз знал о том, что немцы будут бомбить Белград шестого, и таинственная буква К своего рода пароль. Надо будет им воспользоваться: пошлю-ка туда Буйницкого с семьей. Но почему англичане не предупредили генерала Симовича, что шестого апреля будут бомбить Белград?»
Наполненный раздумьями, Хованский неторопливо шел по улице Белграда.
3
2 апреля, утром, на частную квартиру полковника Углешы Поповича, начальника секретной службы Генерального штаба Югославии, к его немалому удивлению, позвонил по телефону посол Венгрии, барон Георг Баках Бесеньи и пригласил заехать. Зная, что иностранным послам запрещено непосредственно общаться с офицерами, а тем более с начальником разведывательной службы, Углеша Попович понял, что произошло нечто чрезвычайное.
Одевшись в штатское, он поспешил в венгерское посольство и прошел без доклада в частные апартаменты посла Венгрии.
— Я подвергаюсь опасности, — предупредил его барон, — встречаясь с вами. Но вы единственный, человек, которому я могу доверить это страшное известие. — Барон нервно прошелся по комнате, потом приблизился вплотную к полковнику, взял его под руку и подвел к окну: — Вы сами понимаете, в каком окружении я нахожусь, — продолжал тихо посол. — Мне стыдно признаться, что вопреки заключенному с Югославией договору наши войска вместе с немцами, итальянцами и румынами пятого или шестого, в эту субботу или воскресенье, перейдут границы Югославии. Шестого же, на рассвете, авиация Геринга будет бомбить Белград.
Углеша Попович схватил невольно посла за руку и заглянул ему в глаза.
— У вас не должно быть причины сомневаться в моих добрых намерениях и в точности моих сведений. Я всегда относился к вашему народу с симпатией и считаю, что наше будущее взаимосвязано, и поэтому хочу как-то помочь Югославии. А теперь прощайте! — И пожал ему руку.
— Прощайте, барон, и верьте, что народы Югославии не забудут, что в самые трудные дни нашли в вас друга, — проговорил Углеша Попович.
— Чувствую, что победа будет не на нашей стороне. Пусть Бог хранит Венгрию и будут прокляты те, кто толкает ее в пропасть, — как бы про себя заметил Георг Баках Бесеньи, и глаза его наполнились слезами.
Убежденный в том, что посол Венгрии говорил правду, Углеша Попович поспешил к начальнику Генерального штаба, генералу армии Петру Косичу. По дороге Попович вспомнил, как был у генерала в феврале и положил перед ним на стол немецкий план нападения на Югославию под кодовым названием «Резерват 1830», который ему передал шеф Интеллидженс сервис на Балканах Роберт Летрбич, и как Косич высмеял его, назвав фантазером и паникером.
Углеша Попович не знал, хотя и был начальником секретной службы Генштаба, что генерал Косич немецкий шпион. И все-таки, когда Косич заявил насмешливо, что полковник поддался очередной провокации, Углеша, недолго думая, отправился к Симовичу. Председателя Совета министров уже неоднократно предупреждали о нападении немцев на Югославию, предупреждали и английское, и американское, и советское правительства, и наконец, югославская разведка.
