Джон Ле Карре - Звонок покойнику (Звонок мертвеца)
Скарр держал в своей громадной руке обрывок почтовой открытки, который взял у Менделя.
– Бывало, что он не приходил? Или отсутствовал в течение долгого времени?
– Зимой он приезжал менее часто. В январе и феврале он вообще не приезжал, я же вам говорил.
Мендель все еще держал в руке пятьдесят фунтов. Потом бросил их на колени Скарру.
– Не думай, что ты легко отделался. Я не хотел бы оказаться на твоем месте даже ради суммы в десять раз большей. Я еще приду.
Скарр казался обеспокоенным.
– Я бы не проболтался, – сказал он. – Но я не хочу быть втянутым в грязную историю, понимаешь? Даже если от этого пострадает старая Англия, а, начальник?
– Ладно, заткнись, – сказал Мендель.
Он устал. Взяв открытку, он вышел из машины и направился в больницу.
Ничего нового он там не узнал. Смайли не приходил в себя. Сообщили в уголовную полицию. Мендель решил, что лучше оставить свой адрес и имя и вернуться домой. Из больницы обещали позвонить, если будут новости. После долгих объяснений Мендель добился, чтобы медсестра дала ключ от машины Смайли.
Он подумал: Митчем – невыносимое место.
Глава восьмая
Размышления в больничной палате
Он ненавидел эту кровать, как утопающий ненавидит море. Он ненавидел это одеяло, сковавшее его так, что он не мог пошевельнуть ни ногой, ни рукой.
И он боялся этой вселяющей страх палаты. Возле двери стоял столик на колесиках с множеством предметов, наводящих ужас на непосвященного. Ножницы, бинты, пузырьки, скрывающиеся под белой, как при последнем причастии, простыней. Бутыли, большие – наполовину покрытые салфеткой – стояли, как белые орлы, готовые вырвать внутренности Смайли, а внутри тех, что поменьше, как змеи, свернулись резиновые трубки. Все это пугало Смайли. Ему было жарко, и пот струился по его телу. Ему было холодно, и пот сжимал его, стекая по бокам, как замороженная кровь. Ночи сменяли дни, но Смайли не мог отличить ночь от дня. Он вел бесконечную борьбу со сном, ибо стоило глазам закрыться, Смайли видел хаос своего рассудка. И как только под собственной тяжестью смежались веки, он собирал все силы, чтобы поднять их и снова пристально смотреть на мерцающий бледный огонек где-то над ним.
Потом наступил благословенный день, когда кому-то в голову пришло открыть ставни, дав доступ серому зимнему свету. Он услышал шум и движение и понял, что будет жить.
Смерть становилась академичной проблемой, долгом, отсроченным до времени, когда он будет богатым и сможет уплатить его на свой лад.
Это было ощущение комфорта, почти невесомости. Свет над ним раздражал, он хотел бы обозревать другой «пейзаж». Виноград, запах медовых пирожных, цветов, шоколада – все это нагоняло тоску. А он хотел книг, литературных журналов; как он сможет быть в курсе литературных событий, если ему не дают книг? И без того было сложно узнать что-нибудь о периоде, который его интересовал, раздобыть толковую статью о семнадцатом веке.
Через три недели Менделю разрешили навестить его. Он вошел, в одной руке держа новую шляпу, в другой – книгу о пчелах. Он положил шляпу на кровать, а книгу – на ночной столик, улыбаясь до ушей.
– Я принес книжонку о пчелах, – сказал он. – Чертовски любопытные создания! Наверное, это вас заинтересует. (Он сел на край кровати.) Я купил новую шляпу. Очень трогательно с моей стороны. В честь отставки.
– А, я и забыл. Вас ведь тоже сдали в архив.
И они оба рассмеялись. Потом умолкли. Смайли моргнул.
– Я вижу вас не очень четко, и это меня пугает. Мне запретили носить старые очки. Вместо них дадут другие. (Он сделал паузу.) Вы не знаете, кто это сделал?
– Трудно сказать. Мне кажется, я напал на верный след. Но я продвинулся недалеко, вот в чем досада. Я мало знаю о том, чем вы занимались. Представительство Восточногерманской сталелитейной компании, вам говорит о чем-нибудь это название?
– Мне кажется, да. Они обосновались здесь четыре года назад и начали переговоры с министерством торговли.
Мендель подробно рассказал о сделке со Скарром.
– …А тот представился голландцем. Для Скарра единственной возможностью связаться с ним было позвонить по телефону: «Примроз» и что-то там дальше. Я проверил. Абонентом является Восточногерманская компания. Я послал одного из моих парней узнать все на месте. Они уехали, не оставив ничего, даже мебели, даже телефона, остался только провод.
– Когда они уехали?
– Третьего января. В день, когда был убит Феннан.
Он лукаво посмотрел на Смайли. Мгновение подумав, Смайли сказал:
– Завтра же найдите Питера Гиллэма из министерства обороны и хоть за шиворот приведите сюда.
Мендель взял шляпу и направился к двери.
– До свидания, – сказал Смайли, – и спасибо за книгу.
– До завтра, – ответил Мендель и вышел.
Смайли снова опустился на подушку. У него разболелась голова. Черт возьми, вздохнул он, я забыл поблагодарить его за мед. А ведь он покупал его в «Фортнамс»[2].
Утренний звонок. Вот что интриговало Смайли больше всего. Это, конечно, было глупо, но из всех необъяснимых деталей дела этот вопрос особенно смущал Смайли.
Объяснение Эльзы Феннан было нескладным и глупым. Вот Энн – та бы перевернула всю центральную вверх дном, если бы захотела. Но только не Эльза Феннан. Ничего в этом маленьком, настороженном и умном лице, в ее полном независимости виде не говорило, что она была так легкомысленна, как хотела казаться. Она могла бы сказать, что в центральной ошиблись номером, перепутали день, еще что-нибудь. Вот у Феннана были причуды. Это была одна из странностей его характера, на которую проведенное накануне разговора расследование пролило свет. Он зачитывался вестернами, страстно играл в шахматы, любил иногда пофилософствовать и помузицировать, был человеком интеллигентным и думающим, но рассеянным. Однажды он прихватил с работы секретные документы, что послужило причиной ужасного скандала. В конце концов выяснилось, что он их положил в портфель вместе с «Таймс» и вечерней газетой перед тем, как идти домой. Вспомнила ли она в панике причуды своего мужа? Или же позаимствовала у него линию своего поведения? Может быть, Феннан заказал звонок, чтобы ему напомнили о чем-нибудь, а Эльза воспользовалась этим поводом? Но в таком случае, что же Феннан должен был вспомнить? И что его жена пытается утаить?
Сэмюэл Феннан. Старое и новое столкнулось в нем. Верный сын своего времени в глазах Смайли, преследуемый, как Эльза, и изгнанный из усыновившей его Германии, он поступил в английский университет. Благодаря своим знаниям он преодолел трудности и предрассудки, чтобы в конце концов поступить на работу в Форейн Офис[3]. Это был блестящий успех, которым он был обязан своим выдающимся способностям.
Культурный, чувствительный, равно известный как в Уайтхолле, так и в Саррэе, где он посвящал множество часов в конце каждой недели благотворительным акциям. Его любимым увлечением были лыжи. Каждый год он ездил на полтора месяца в Швейцарию или в Австрию. После изгнания он лишь раз побывал в Германии с женой четыре года назад.
То, что Феннан примкнул к левым в Оксфорде, было вполне естественным. Это было время расцвета фашизма в Германии и Японии, франкистского мятежа в Испании. В Америке царил кризис, в Европе бушевал особенно мрачный антисемитизм: было вполне естественно, что Феннан в этом искал выход своему гневу и возмущению.
Смайли мог представить Феннана в то время: серьезного, приводящего своим товарищам примеры пережитых страданий; настоящий ветеран среди новичков. Его родители умерли. Отец был достаточно предусмотрителен, чтобы сохранить небольшой счет в Швейцарии. Не ахти какие деньги, но хватало, чтобы оплачивать обучение Феннана в Оксфорде и оградить его от холодного ветра бедности.
Смайли отчетливо вспомнил тот разговор; такой же человек, как все, но в то же время другой. Отличающийся речью. Феннан говорил легко, живо, убедительно.
«Самый счастливый день был тот, – рассказывал он, – когда пришли шахтеры. Они пришли из шахт, понимаете, и для товарищей это был символ свободы, спустившейся с ними с гор. Они объявили марш голода. Моим товарищам по организации никогда бы не пришла мысль, что протестовавшие действительно хотели есть. Но я думал иначе. Тогда мы взяли напрокат грузовик, и женщины приготовили рагу. Тонны рагу. С мясом, купленным по сходной цене у одного сочувствующего торговца. Все это погрузили в машину и поехали навстречу. Они съели рагу и продолжали марш. Между нами говоря, мы им были неприятны. Нам не верили, понимаете? (Он рассмеялся и продолжал.) Они были такие мелкие… Вот что меня поразило больше всего. Маленькие и совсем черные, как домовые. Мы думали, что они будут петь. И они действительно запели, но не для нас. Для себя. Впервые я встретил валлийцев. Мне кажется, что именно они помогли мне понять мой род. Я еврей, понимаете? (Смайли кивнул головой в знак согласия.) Когда валлийцы ушли, у моих соратников опустились руки. Что делать, когда мечта уже осуществилась? Там мы поняли, почему партия не очень нуждается в интеллигенции. Я думаю, что они чувствовали себя униженными, даже пристыженными. Им было неловко за свои комнаты, за свои кровати, за свой талант и юмор. Они, при всяком удобном случае поминавшие Харди[4], который изучил стенографию без чьей-либо помощи, с кусочком мела, на угольной стенке, они стыдились своих бумаг и карандашей, понимаете? Но не выбрасывать же их. Тогда я все понял, и это заставило меня выйти из партии».
