Бернхард Шлинк - Гордиев узел
Мотор заглох. Дворники судорожно скребли сухое стекло. Георг случайно включил их, ударив по клаксону, и теперь отчаянно пытался выключить, как будто от этого зависел финал сцены. Потом он уже не действовал, а лишь пассивно воспринимал развитие ситуации: стремительно приближающаяся машина, отражение неба и облаков в ее ветровом стекле, елозящие по стеклу дворники, ржавые останки велосипедного колеса в кювете…
Раздался звонкий удар. «Ситроен» в последний миг отвернул в сторону и пролетел мимо, сорвав наружное зеркало. Георг услышал удаляющийся низкий гул мотора, скрежет щебня, разлетающегося под колесами лимузина, потом мощный удар — как выстрел. Когда все кончилось, Георг, сидевший в машине неподвижно, с трясущимися руками, вдруг почувствовал острую боль в левом предплечье, увидел кровь на рубашке и на секунду подумал, что в него и в самом деле стреляли. Но это был осколок зеркала. Ничего страшного.
Он завел двигатель и поехал дальше. Все манипуляции, связанные с управлением автомобилем, он производил машинально, на рефлекторном уровне. Шок наступил с запозданием. Когда он через несколько минут остановился перед своим домом, его всего трясло. Он огромным усилием воли взял себя в руки, вылез из машины, достал из почтового ящика почту, открыл ворота, прошел на террасу, сел в кресло-качалку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Ему хотелось курить, но сил достать из пачки сигарету и прикурить не было.
Минут через пятнадцать стало легче, он смог наконец открыть дверь, достать пиво из холодильника и принести его к креслу-качалке. Пиво было холодным и крепким, сигарета показалась особенно вкусной, поэтому дрожь вскоре прошла и лишь изредка напоминала о себе мимолетным, мгновенным ознобом. Раскачиваясь в кресле, Георг принялся за почту. Письмо от родителей, брошюра от адвокатской палаты. В толстом пакете он обнаружил американскую книжку карманного формата. Одно сомнительное издательство просило его перевести ее. Георг давно предлагал им свои услуги и уже успел похоронить надежду на сотрудничество. Книга была третьесортная, но он обрадовался.
Потом он вдруг вспомнил, что кошки не вышли его поприветствовать. Он отправился на кухню, нарочито громыхая банками с кормом, наполнил их плошки и поставил на обычное место.
— Белоснежка! Допи! Снизи!
Он вышел к воротам. Сливы уже поспели, лаванда цвела и благоухала, щебетали птицы, и звенели цикады. Дул ласковый ветер. Георг оценивающе посмотрел на небо. Нет, сегодня дождя уже не будет, придется поливать огород из шланга. А потом — аперитив в баре «У пруда» и тальятелли с лососем в «Старых временах».
Он нашел их у гаража. Они лежали, свернувшись клубочками, как будто спали, но глаза и рты их были открыты. Кровь местами влажно поблескивала на солнце, а кое-где уже успела впитаться в песчаную почву. На затылках виднелись маленькие аккуратные ранки. Неужели есть такой мелкий калибр? Или их убили острыми стрелками, которые применяют в спортивной стрельбе?
Георг присел на корточки и погладил их. Они были еще теплыми.
Зазвонил телефон. Георг медленно поднялся, пошел к телефону и снял трубку:
— Алло.
— Вы нашли их? — Это был Булнаков.
— Да.
Георг с удовольствием выругался бы, пригрозил Булнакову, но у него просто не было сил говорить.
— Господин Польгер, я вас предупреждал, что это не игра. В последние дни я все ждал, проявлял терпение и надеялся, что вы образумитесь. Вы, похоже, неправильно поняли ситуацию. Вы, наверное, подумали: ничего, старик Булнаков подергается-подергается, потом успокоится и пойдет своей дорогой. Нет, господин Польгер, старик Булнаков пойдет своей дорогой только после того, как получит то, что ему нужно.
Короткие гудки.
Георг застыл с трубкой в руке. Он услышал все, что сказал Булнаков; он и сам знал, что в последние дни жил в каком-то нереальном, вымышленном мире. Но он не знал, что ему делать с этим знанием. Ты лежишь в постели и мерзнешь, но снаружи еще холоднее, и тебе не остается ничего другого, как натянуть на себя тонкое одеяло, укрыться и не двигаться, чтобы сохранить последние крохи тепла. Какая польза в этом знании — что холод слишком силен, а одеяло слишком тонкое? Что тут можно сделать? Сказать себе, что все равно замерзнешь, поэтому чем скорее, тем лучше?
«А зачем замерзать? — спросил он себя. — Все, что от меня требуется, — это с открытыми глазами делать то, что я все равно делал бы с закрытыми. Мне нужно всего-навсего продолжать свою работу и время от времени давать Франсуазе возможность… Мне даже не нужно проявлять никакой активности. Просто плыть по течению и принимать все как есть. В жизни столько всего, что мне не нравится и с чем я не согласен, но я принимаю это как есть. То, что русские будут все знать о вертолете, который имеют или еще только разрабатывают европейцы, в конце концов, не самое страшное в этом мире. Может быть, это даже хорошо, может быть, это, наоборот, будет способствовать стабилизации пресловутого военного паритета и укреплять мир.
Речь не о том, что я делаю, а о том, что я это делаю, потому что от меня этого требуют. Я не многого добился в жизни, но я никогда не делал того, чего не хотел делать. Конечно, меня иногда не устраивали те или иные обстоятельства. Но то, что я в конце концов при этих обстоятельствах делал, всегда зависело от меня. Гордость это или упрямство, жажда свободы или чудачество, сейчас не важно».
Гибель кошек еще не дошла до сознания Георга. Он знал, что их больше нет. Но это знание было каким-то абстрактным. Выкопав яму и положив их туда, он заплакал. Но когда позже он сидел на пороге каминной и смотрел в сгущающуюся тьму, ему все казалось, что из-за угла вот-вот выйдет Допи.
15
Франсуаза уже все знала:
— Я была в офисе, когда эти два типа вернулись. Булнаков, правда, сразу же меня отослал, но я еще успела все услышать. Бедный ты мой!
— Ты их не любила.
— Неправда. Я их не любила так, как ты, но все же любила.
Она стояла, прислонившись к двери, и гладила его волосы.
— У Жерара свежий лосось, но мне, честно говоря, не до еды. А ты хочешь есть?
Она прижалась к нему и обняла его:
— Пойдем в постель.
Но ему было и не до секса. Они лежали в постели, Франсуаза сначала просто держала его в объятиях и все повторяла: «Милый, милый». Потом стала целовать его, пытаясь возбудить. Но ему впервые были неприятны ее прикосновения. Она отстранилась от него, легла на живот, скомкав подушку, подложила ее под голову и посмотрела на него сбоку:
— У нас в холодильнике еще есть шампанское. Хочешь?
— И что ты собираешься праздновать?
— Я не собираюсь ничего праздновать. Но может, тебе станет немного легче. К тому же все теперь позади… Я так рада, что все уже позади.
— Что позади?
— Вся эта чушь. Эта твоя глупая борьба с ними. Я так за тебя боялась.
Георг сел:
— Они что, признают, что проиграли? Они уезжают? Что тебе известно?
— Они?.. Ничего подобного! Это ты должен был признать свое поражение… Я думала, ты теперь… Я надеюсь, ты не собираешься… — Она тоже села и изумленно уставилась на него. — Неужели ты до сих пор так ничего и не понял? Они тебя уничтожат. Они тебя раздавят, как… Они угробили человека ради этих дурацких чертежей, и сейчас речь не о кошках, а о тебе!
Глядя сквозь нее, он медленно, упрямо, с отчаянием в голосе произнес:
— Я не могу дать им чертежи.
— Ты что, спятил? Тебе что, жить надоело? Тебе все равно — живой ты или мертвый? Вот это все — жизнь! — Она схватила его руки и стала прикладывать их к своим ляжкам, бедрам, грудям, к животу. — Вот это, это, это!.. — Она заплакала. — Я думала, ты любишь все это. Я думала, ты меня любишь!
— Ты же знаешь, что люблю.
Он и сам почувствовал всю неубедительность своих слов, и она тоже с разочарованием смотрела на него сквозь слезы. Так, словно у нее на глазах разбилась какая-то дорогая красивая вещь, рассыпавшись на множество осколков.
Больше она не заговаривала об этом, не пыталась уговорить его отдать Булнакову чертежи. Она принесла шампанское, и после третьего бокала они занялись любовью. Рано утром она тихонько выскользнула из постели, и, когда в семь часов он проснулся, ни ее, ни зеленой малолитражки уже не было.
Георг не придал этому значения. Он принялся за перевод и лишь после обеда отправился за покупками в Кюкюрон. После магазинов он выпил бокал пива в баре «У пруда», поболтал с Жераром, и, поскольку тому как раз надо было ехать в Лурмарен за вином — а ему вино тоже не помешало бы, — он составил Жерару компанию. Домой он вернулся в сумерках.
Выйдя из машины, он достал из кармана ключ, но, подойдя к дому, увидел, что дверь открыта. Взломана. Внутри царил хаос: содержимое шкафов, полок и ящиков валялось на полу, мягкая мебель была изрезана ножом, пол на кухне усеян целой и битой посудой, банками, овсяными хлопьями, спагетти, печеньем, кофейными зернами, пакетиками с чаем, помидорами, яйцами, — они все перевернули вверх дном. Георг прошел по комнатам, сначала осторожно, стараясь не наступать на одежду, книги, пластинки, вазы, пепельницы, бумаги, потом махнул рукой и перестал обращать на это внимание. Теперь это уже не имело значения. Время от времени он ногой переворачивал или отодвигал что-нибудь в сторону. «Смотри-ка, — удивился он, — телеобъектив, который я давно уже ищу! И даже не разбился. А вот и пепельница с логотипом „Гиннес“, которую я сто лет не видел и уже решил, что ее прихватил с собой кто-нибудь из гостей».
