Иван Дорба - В чертополохе
Олег невольно вспомнил: «Господи! Почти год тому назад, собираясь на новогодний вечер, я надушил борт пиджака с обратной стороны настоящим английским "Шипром". Борт промок, и духи ожили. Какой стойкий запах».
Так они лежали с полчаса, тихо перешептывались. Вдруг снова скрипнула дверь, и раздался уже знакомый женский голос:
— Не лякайтесь, хлопци! Ось тут молоко и хлиб. Мабудь, голодни. Тутычкы когось шукалы. Молоко ще парне. И ничего не бийтесь!
— Гарна жинка! — воскликнул Бойчук, когда снова закрылась дверь, и полез на четвереньках к люку.
На чурбаке у входа стоял большой кувшин с молоком, рядом буханка хлеба и несколько толсто нарезанных ломтей сала.
Они шли опять всю ночь. Уже поздно утром подошли к Днестру в том месте, где в него впадает Серет.
— Зараз нам треба на той берег. Там дали э паром, але стоить варта, шлях його трафив, пытають, легитымации и пропуска. Мать йих так! — ворчал, стуча зубами от холода, Бойчук.
И они двинулись по высокому правому берегу реки вверх. Уже смеркалось, когда, изнемогая от усталости, замерзшие, неподалеку от Залещиков они увидели уткнувшуюся в берег лодку.
Но и здесь им не повезло. Лодка протекала, и, когда ее нос коснулся другого пологого берега, она была наполовину затоплена водой. Не разуваясь, они подхватили изнемогшую Анку под руки и из последних сил побежали в сторону Залещиков. Впрочем, им только казалось, что они бегут, на самом деле они еле перебирали ногами. Анна едва тащилась и, беспомощно глядя то на одного, то на другого, шептала:
— Я сама! Я сама!
У околицы все приободрились и двинулись к третьей с краю небольшой хате, белевшей в глубине двора, огороженного серым покосившимся забором.
Кинувшаяся к ним с лаем собака вдруг радостно завизжала, завиляла хвостом, а затем метнулась навстречу появившейся на крыльце пожилой женщине.
— Лышенько мое! Ивась! Выдкиля ты? И такый брудный! — Она обняла Бойчука. Потом повернулась к Олегу и Анке и, подозрительно на них глядя, процедила: — Здоровеньки булы и вы, панычу, и ты, дивчино! Айда в хату!
— А де дядько Петро? — заинтересовался Бойчук.
— Подався процюваты до Снятына. Шось там будують, чи що? Да заходьте, а я до сусида за самогоном пийду.
Ни банька, ни самогон не помогли, они все трое заболели. Тетка Параска оказалась предобрым существом. Она лечила их своим домашним способом, поила мятой и татарским «зиллячком» и выходила всех.
Слободка, где они жили, пользовалась дурной славой и называлась Злодийвкой. Была она на отшибе, далеко от проезжей дороги, и в эту зимнюю пору даже днем редко можно было увидеть прохожего. А по вечерам спозаранку гасли огни, все погружалось в густой мрак и тишину, лишь изредка, то ли почуяв волка, то ли какого другого зверя, пришедшего за добычей, брехали и ныли собаки.
На душе у Чегодова было тоскливо, и если бы не Анка, с которой он по настоянию хозяйки поселился «молодоженом» в светлице, не ее преданная и какая-то экзальтированная любовь, он, наверно, ушел бы куда глаза глядят. И еще: по вечерам Анка, пощипывая струны гитары, пела мелодичные украинские песни. Знала она их великое множество. И когда наступали сумерки, Олег ждал той минуты, когда, поужинав «чем бог послал», садились поближе к печке, в которой горели дрова, и Анка, чуть прищурясь, глядя в огонь, негромко и задушевно запевала. Первые звуки ее голоса были едва уловимы, словно доносились издалека, потом она переводила взгляд на него, и ее чуть надтреснутый, полный затаенной страсти, хватающий за сердце голос крепчал и ширился, а глаза мерцали манящим блеском.
Пели они и хором. Так и коротали долгие зимние вечера.
И наконец, провожаемые ласковой улыбкой Параски, уходили к себе в светличку и после жарких объятий и ласк, крепко обнявшись, засыпали молодым, здоровым сном.
Страстная, преданная и жертвенная любовь Анки увлекла и Олега, Он видел, как менялась эта молодая и неудачливая женщина, хорошела с каждым днем, становилась мягче, ласковей и, казалось, любила весь мир. В ней проснулся интерес ко всему, что волновало ее «коханого», и она жадно слушала и запоминала все то, что он ей рассказывал.
Зима в этом году в Залещиках выдалась на редкость снежная и студеная. Особенно морозно было у них, в долине Днестра. Морозно и ветрено. Свирепая поземка выдувала до полуночи из хаты все тепло. Приходилось вставать и не давать угаснуть огню в печке. Стало не хватать дров.
Бойчук с Олегом притащили на санках сухостою, благо лес рядом. Потом привезли соседке, одной, другой, третьей. А там уже каждый день ходили в лес по дрова для всей Злодийвки, получая взамен хлеб, сало, самогон, а то и деньги. Так и перезимовали. Незаметно подкралась весна, зазвенели ручейки, широко разлилась река, зазеленела травка, прилетели птицы, зацвели подснежники и фиалки. Под ярким солнцем на сырых лугах распустились нежно-голубые, как бирюза, лепестки незабудки.
Как-то уже в конце мая Анка подбежала к работавшему в огороде Олегу и поманила его к себе:
— Мий коханочку! Ось тоби незабудка, — прошептала она, — щоб не забув!
Он понял, что это ворожба, что, когда дают незабудки своему суженому, девушка твердит про себя: «Вот синий цветочек, его зовут незабудкой. Положи его на сердце и думай обо мне». Он прижал букетик к груди и увидел, как в ее голубых глазах заблестели слезы.
— Из этих твоих слезинок тоже вырастут незабудки, такие же голубые и прекрасные, как твои глаза, — сказал он растроганно и подумал: «Бедная незабудочка, прилепилась ты к колючему перекати-полю, которое гонит ветром бог знает куда!»
А она прижалась к его груди и прошептала, опустив глаза:
— У нас будет сынок… — и метнула на него испуганный взгляд.
— А почему не дочка? — улыбнулся он, но предчувствие неминуемой беды легло ему на сердце…
* * *А в мире нарастали грозные события. В апреле гитлеровцы напали на Югославию, Румыния примкнула к оси. Война шла совсем рядом.
В конце июня, после ожесточенного сопротивления небольшого воинского подразделения, которое в течение суток сдерживало натиск двух рот, немцы ворвались в Залещики. Глубокой ночью в их дом постучался раненый лейтенант. Его кое-как перевязали и уложили в светлице, с тем чтобы потом спрятать у соседа в хлеву, но до этого его следовало показать местному лекарю. Чегодов и Бойчук, убедившись, что бой кончился, пошли за лекарем.
— Немцы злые как черти, — заартачился фельдшер, — побили их тут много, сейчас рыщут по хатам, ищут раненых, многих пристреливают. Повесили нашего председателя. Звери какие-то! Боюсь сейчас идти! Загляну вечером. Куда он ранен?
— В живот.
Лекарь покачал головой и присвистнул.
— Ладно, пойдем. Поглядим, можно ли что сделать. Спрятать его надо. Ненароком немцы обнаружат. — Фельдшер вышел во двор. — Не у вас ли? — прислушиваясь к выстрелам, спросил он. У Олега екнуло сердце.
— Сейчас я сбегаю и погляжу, где там стреляют. — И кинулся задами по огородам к дому тетки Параски. Прежде чем зайти домой, постучал к соседу.
— Утикай, там всих пострелялы! — притворив дверь, тихонько сказал тот: — Воны ще там! Фашисты! Убьють!
Сжимая пистолет, Олег, пригнувшись, прокрался вдоль плетня в свой двор, кинулся к хате и заглянул в окно светлички. На полу в луже крови лежал лейтенант. Он был мертв. В руках он сжимал автомат.
Олег пробрался к крыльцу. Сквозь распахнутую настежь дверь увидел, что в глубине горницы на земляном полу, раскинув руки, ничком лежит тетка Параска.
«Где Анка? — Он заглянул в запечье, окинул взглядом комнаты и выскочил на крыльцо. — Может, на чердаке?» — и тихо позвал:
— Анка!
Никто не откликнулся. И вдруг из глубины огорода, где стояла банька, раздался приглушенный женский крик.
Олег бросился через огород. Когда был уже совсем близко, жуткий вопль повторился, и тут же раздался грубый мужской смех. Олег рванул дверь в предбанник.
В баньке на лавке лежала распростертая Анка, над ней склонились три здоровенных немца.
Шум открывшейся двери, ворвавшийся сноп света заставил их обернуться. В глазах солдат отразилось удивление и возмущение, но только не страх. Никто из них не успел опомниться. Олег стрелял уверенно, как в цель. Выстрел — смерть! Выстрел — смерть! Выстрел — смерть!
Двое свалились сразу, третий сделал два шага и рухнул прямо под ноги Олегу. Пересилив тошноту, Олег переступил через корчившегося в агонии немца, подбежал к Анке и только теперь увидел, что ее обнаженное тело сплошь покрыто кровавыми ссадинами, синяками и ожогами. На него смотрели расширенные от ужаса и боли глаза. Потом, как-то странно скривив рот, Анка пролепетала, с трудом шевеля распухшими искусанными губами:
— Опоздал, мий коханый!
Олег вытащил из ножен у одного из немцев тесак и разрезал полосу холщовой рубахи, которой ее связали. Анка села и бессмысленно уставилась в угол.
