Джон Ле Карре - Ночной администратор
Он был зол, но чувствовал себя при этом на удивление комфортно. Глубокое кожаное кресло Прескотта – предел мечтаний, он мог бы отдыхать в нем до скончания века, наслаждаясь роскошью этого офиса на верхушке небоскреба, где не приходится проталкиваться через толпу и нет голого стукача на кровати со свисающим на грудь языком.
– Я бы еще мог тебе кое-что сказать, Эд, но не стану. Потому что, если я скажу, кто-нибудь меня выпорет и отнимет у меня пенсию. А если я действительно скажу, кто-нибудь будет вынужден прострелить мне голову. Я эти дела знаю, Эд. Эти правила мне известны. Эд, ты сделаешь мне одолжение?
Прескотт не привык слушать не перебивая и никогда не предоставлял никому возможности высказаться, если не рассчитывал получить ее в свою очередь. Но он знал, что такое ярость, и знал также, что со временем она обычно затихает как у людей, так и у животных, поэтому он решил применить тактику выжидания, продолжать улыбаться и отвечать рассудительно, как если бы перед ним был помешанный. Он к тому же понимал, что важно не обнаружить тревоги. С внутренней стороны его стола находилась красная кнопка, которой он в любой момент мог воспользоваться.
– Все, что я могу для тебя сделать, Джо, – мило отвечал он.
– Не меняйся, Эд. Америке ты нужен какой ты есть. Не порывай ни со своими друзьями наверху, ни с разведкой, ни с деловыми партнерами твоей жены в управлении некоторых компаний. Крепи наши устои. Честный гражданин уже и так слишком много знает, слишком много правды может повредить его здоровью. Вспомни телевидение. Пять секунд на любую тему – довольно для любого. Людей надо успокаивать, а не взвинчивать. И ты как раз тот, кто может это сделать.
* * *Домой Стрельски ехал при зимнем солнце, ведя машину очень внимательно. Злость обострила его зрение. Хорошенькие белые домики на побережье. Белые яхты покачиваются рядом с изумрудными лужайками. Почтальон совершает свой дневной объезд. У подъезда к его дому был припаркован «форд-мустанг», и он узнал машину Амато. Стрельски нашел его на террасе, в траурном черном галстуке, с бутылкой ледяной колы в руках. Рядом на плетеном диване лежал черный котелок и облаченный в черную тройку бесчувственный Пэт флинн с опустошенной бутылкой чистейшего пшеничного виски десятилетней выдержки, которую он трогательно прижимал к груди.
– Пэт опять общался со своим бывшим боссом, – объяснил Амато, бросив взгляд на неподвижного друга. – У них было что-то вроде раннего завтрака. Агент Леонарда – на борту «Железного паши». Двое парней выгрузили его из самолета Роупера в Антигуа, а двое других посадили на гидроплан. Это известно от друга Пэта, который читал донесения, составленные исключительно чистыми людьми в разведке, удостоенными чести быть принятыми в команду «Флагманского корабля». Пэт сказал, что ты, возможно, захочешь шепнуть об этом своему другу Ленни Берру. Пэт выражал Ленни свое уважение. Ему было приятно с ним работать, несмотря на все последствия. Скажи это Берру.
Стрельски взглянул на часы и быстро прошел в дом. Говорить со своего телефона было не совсем безопасно. Берр схватил трубку, как будто только и ждал звонка.
– Твой мальчик отправился покататься на яхте со своими богатыми друзьями, – сказал Стрельски.
* * *Берр обрадовался хлынувшему дождю. Пару раз он останавливался у обочины и сидел в машине, выжидая, когда обрушившийся на нее грохочущий поток немного ослабеет. Ливень даровал временное прощение. Он возвращал ткача в его мансарду.
Он выехал позже, чем намеревался.
– Позаботься, – бессмысленно произнес Берр, передавая на руки Робу ничтожного Пэлфрея. Возможно, он хотел сказать: позаботься о Пэлфрее. А может быть, он думал: Великий Боже, позаботься о Джонатане.
«Итак, он на яхте, – повторял про себя Берр, ведя машину. – Жив вопреки всему». Сначала это была единственная мысль, сверлившая ему мозг: «Джонатан жив, Джонатана пытают, быть может, прямо сейчас». И только когда миновал момент острой боли, к Берру начала возвращаться способность рассуждать, и он стал соображать, что хоть мало-мальски утешительного можно найти в сложившейся ситуации.
"Он жив, значит, Роуперу так угодно, иначе он разделался бы с Джонатаном сразу после того, как тот подписал последний клочок подсунутой ему бумаги: еще одно нераскрытое убийство на панамских дорогах, кому до этого дело?
Он жив, а такой проходимец, как Роупер, не привозит человека, которого хочет убить, на свою прогулочную яхту. Он взял его туда, чтобы кое о чем расспросить, а если после этого он все-таки решит его убить, то сделает это на почтительном расстоянии от судна, заботясь о чистоте окружающей среды и щадя чувствительность своих гостей.
Так что же хочет такого спросить у него Роупер, чего еще не знает?
Возможно: в каких деталях Джонатан выдал план операции?
Возможно: что конкретно сейчас грозит Роуперу – предъявление обвинения, срыв его грандиозного плана, скандал?
Возможно: насколько я могу надеяться на защиту тех, кто меня поддерживает? Или они удалятся на цыпочках через заднюю дверь при первых же звуках сирены?
Возможно: кто ты, черт тебя подери, такой: мало того что пролез в мой дом, но еще и украл у меня женщину?"
Над машиной сомкнулись кроны деревьев, и Берру неожиданно вспомнилось, как Джонатан сидел в коттедже в Ланионе в ту ночь, когда они давали ему последние напутствия. Вот он подносит письмо Гудхью к лампе: «Я уверен, Леонард. Я, Джонатан. И к завтрашнему утру не передумаю. Как мне надо расписаться?»
«Ты и так слишком много всего подписал, – угрюмо подумал Берр. – И я тебя к этому подталкивал».
«Сознайся, – мысленно молил он Джонатана. – Выдай меня, выдай нас всех. Ведь мы все предали тебя, разве не так? Так сделай то же самое, спаси себя. Враг не там. Он здесь, среди нас. Так выдай же нас».
Он находился в десяти милях от Ньюбери и сорока милях от Лондона, но его окружал настоящий английский сельский пейзаж. Он поднялся на холм и въехал в аллею голых берез. Поля вокруг были недавно распаханы. Он вдохнул запах силоса и вспомнил, как пил зимними вечерами чай в кухоньке своей матери в Йоркшире. «Мы порядочные люди, – подумал он, вспоминая Гудхью. – Порядочные англичане, достаточно ироничные по отношению к себе и имеющие представления о приличиях, люди с демократическим духом и добрым сердцем. Что же, черт побери, с нами случилось?»
Разбитый навес на автобусной остановке напомнил ему жестяной сарай в Луизиане, где он встречался с Апостолом, заложенным Гарри Пэлфреем Даркеру, а Даркером – братишкам, а братишками – Бог знает кому. Стрельски бы прихватил пистолет, подумал он. Флинн бы пробирался первым, бережно, как спящего ребенка, неся в руках свой пистолет-пулемет. Мы были бы вооружены и чувствовали себя в безопасности.
«Но оружие ничего не решает, – подумал он. – Оружие – блеф. Я сам блеф. Я – пустая, никем не санкционированная угроза. Но я – единственное, что могу сейчас предъявить сэру Энтони Джойстону Брэдшоу».
Тут он подумал о Руке и Пэлфрее, сидящих молча в офисе Рука по обеим сторонам стола, с телефоном посредине и, кажется, впервые улыбнулся.
Заметив указатель, он свернул с шоссе на неасфальтированную подъездную дорогу. При этом им овладело чувство, что он уже бывал здесь раньше. Однажды в одном из так называемых интеллектуальных журналов он прочитал, что, когда сознание встречается с предсознанием, возникает ощущение Deja vu[39]. Разумеется, он не верил этой муре. Подобная чушь приводила его в ярость, и сейчас, при одной мысли об этом, он опять почти рассвирепел.
Он остановил машину.
Слишком уж зол, пусть бешенство немного уляжется. Господи Всемогущий, что со мной стало? Я мог бы задушить Пэлфрея. Он опустил стекло, откинул голову и стал вдыхать деревенский воздух. Потом прикрыл глаза и превратился на мгновение в Джонатана. Джонатана в агонии, с запрокинутой головой, не способного произнести ни слова. Распятого Джонатана, почти уже мертвого и любимого женщиной Роупера.
Перед ним замаячили каменные ворота, однако нигде не было указателя «Ланион-Роуз». Берр остановил машину, взял телефон, набрал номер Джеффри Даркера в Ривер-Хауз и услышал «алло», произнесенное голосом Рука.
– Проверка, – сказал Берр и набрал номер даркеровского дома в Челси. Снова услышал голос Рука, проворчал что-то и дал отбой. Потом позвонил на дачу Даркера с тем же результатом. Беззаконные санкции действовали.
Берр въехал в ворота и попал в запущенный регулярный парк. Из-за сломанного ограждения на него бессмысленно уставился олень. Подъезд густо порос сорняками. На почерневшей табличке значилось: «Джойстон Брэдшоу и компания, Бирмингем». «Бирмингем», было зачеркнуто, а под ним нацарапано: «Обращайтесь» с указательной стрелкой. Берр миновал маленькое озерцо. За ним на фоне тревожного неба возник силуэт большого дома. Рядом теснились разрушенные оранжереи и брошенные конюшни. Некоторые из конюшен были когда-то офисами. Металлические лестницы вели к запертым на висячие замки дверям. В главном доме было освещено лишь крыльцо да пара окон нижнего этажа. Он выключил мотор и взял с пассажирского сиденья черный портфель Гудхью. Затем захлопнул дверцу машины и поднялся на крыльцо. Из каменной кладки торчала железная шишка. Он нажал на нее, затем потянул на себя, но она не шелохнулась. Тогда Берр схватил дверной молоток и постучал. Стук был заглушен лаем собак и хриплым мужским голосом, грубо приказавшим им замолчать:
