Франсуаза Жиру - Шантаж
Две последние пары туфель ему были сшиты по старой мерке, которую давно следовало уничтожить. Супинатор на правой ноге был не того размера. Сапожник в отчаянии, и, зная о болезни, мучившей мсье в последнее время, она решила… Надлежащая пара туфель будет доставлена вечерним рейсом.
По тому, какое облегчение он испытал, Кастор понял, что испугался.
— Я был уверен, что ничего серьезного, — сказал, тоже успокоенный, врач.
«И я. Мой сапожник — осел, у врача — крепкие нервы, у меня — боль в пояснице, а через полчаса возложение венка. Что прикажете делать?»
Президент задержался на несколько минут, пока не начало действовать лекарство, и ценой невероятных усилий выполнил все, что от него требовалось.
Визит прошел без осложнений. На обратном пути он лежа рассматривал французские газеты, писавшие о его поездке. Какого дьявола все эти корреспонденты ездят с ним? Листая иллюстрированный еженедельник, он натолкнулся на фото, сделанное в день прибытия.
Фотограф снял его, стоящего с отрешенным видом перед заплаканной девчуркой, которую уводят прочь. Фото занимало всю страницу и помещалось под заголовком «Горе ребенка». Текст под фото гласил: «Отказавшись поцеловать прелестную девочку, которая приветствовала его от имени своей страны, президент Республики шокировал все население, традиционно приверженное семейным ценностям. Выражением его настроения явилось заявление одной из матерей: «Мне жаль страну, — сказала эта достойная и простая женщина, — президент которой не любит детей»…»
Абсурд какой-то! К счастью, это не так уж страшно. Кастор куда больше опасался намеков на состояние его здоровья. Он перевернул страницу, пробежал по диагонали текст, вернулся назад, обнаружив на сей раз фотографию застывшей в экстазе кинозвезды с новорожденным на руках: «Мама! Лучшая роль за всю ее карьеру…» Актриса слегка смахивала на Клер. Кастор отбросил журнал и снял очки.
Сидевшая напротив жена дремала с открытым ртом.
Он тоже попытался задремать, но в голове у него снова возникли образы, вызывая подавленное волнение. Он увидел, как Клер прикрывает руками свой живот, опасаясь, что он ее ударит.
Самолет тряхнуло, он открыл глаза. Вот уже по крайней мере лет двадцать, как Кастор не видел жену спящей. Он решил, что годы, пожалуй, пошли на пользу этой сухой и терпеливой женщине. Вид ее вызвал у него даже некое подобие нежности. Сколько пришлось вынести его безупречной супруге, и сколько выстрадал он сам по ее вине!.. Ну вот, опять нахлынули воспоминания, словно прорвав плотину. К тому же президентша похрапывала.
Он прикоснулся к ее плечу тростью, чтобы разбудить…
Непочтительное фото не укрылось от внимания Поллукса, тем более что и другая газета тоже писала о странном поведении президента. Но в целом печать отозвалась о поездке неплохо. Поллукс жил в помещении министерства, которое его предшественник отделал парчой. Эта обстановка настолько огорчала его, что он в конце концов перестал обращать на нее внимание. Личные апартаменты были недурны, он сам подыскал в государственных запасниках большую картину Сулажа, вид которой неизменно радовал его глаз при пробуждении. Он вставал в 6.30, в 7.00 слушал по радио новости, поглощая первый завтрак, затем пешком независимо от погоды и времени года отправлялся на полчаса погулять по Елисейским полям в сторону площади Согласия… Ну, а затем начинался обычный цирк.
Как прекрасен был Париж, пока его не заполняли машины, — прекрасен в предрассветные часы в декабре, когда каштаны устремляют вверх свои черные ветви и еще горят фонари, и в ранние часы серенького марта, когда они стоят еще голые, но уже готовые украситься зеленью, и в июне — все в золоте восходящего солнца, пробивающегося через их листву.
В конце авеню Поллукс пересекал ее, шел до Большого дворца и переходил на другую сторону, а потом по авеню Марниньи доходил до своего министерства. Здесь у него был еще час для того, чтобы поработать в одиночестве. То были лучшие минуты дня — он мог спокойно подумать.
В это утро его личный секретарь мадам Селль, работавшая с ним пятнадцать лет, вошла к нему в 8.45 с выражением волнения на своем ухоженном лице.
— Есть новости, господин министр, — сказала она и положила на стол красный бумажник.
Будучи уверен в секретаре, как в самом себе, Поллукс предусмотрительно указал в объявлении ее домашний адрес.
— Однако тут одна загвоздка, — сказала мадам Селль.
И рассказала, что мужчина, принесший вчера вечером бумажник, скрылся, не дав ей вымолвить ни слова.
Красный бумажник, стертые углы… Как могла она не задержать его и не спросить имя? Посмотрела ли она, что внутри? Нет, она не считала себя вправе.
— Хорошо. Я вас позову.
Он открыл бумажник с чувством, которое возникает у мужчины, расстегивающего блузку на женской груди. Наконец-то он все узнает! На вынутом оттуда листе бумаги с помощью вырезанных из газет букв была выклеена надпись:
«КАК ЖАЛЬ СТРАНУ, ПРЕЗИДЕНТ КОТОРОЙ НЕ ЛЮБИТ ДЕТЕЙ».
Он повертел в руках листок, читая его и перечитывая. Это еще что за шутки?!
Ровно в девять у министра собирались на совещание его основные сотрудники. Один уже просунул голову в дверь… Потом ему предстояло ехать в Руасси встречать президента.
Поллукс пригласил всех заходить. Часы на камине в стиле Людовика XVI пробили девять. Он сказал: «Я сейчас» — и вышел через боковую маленькую дверь, связывавшую его кабинет с секретарем. Оттуда он позвонил Клер и попросил заехать в министерство до десяти часов. Она отказалась. Он стал настаивать, она запротестовала, он предложил выслать за ней машину, она ответила, что любит метро, он сказал, что это срочно и важно, но сам он сейчас не имеет возможности приехать к ней, что не задержит ее больше пяти минут. На улице ее будут ждать и тотчас проводят к нему.
Часы пробили без четверти десять, когда секретарь открыла дверь и подала ему условный знак. Поллукс выпроводил всех. К нему ввели Клер.
Он протянул ей бумажник.
— Узнаете?
Клер схватила его. Да, это был именно он.
— Его принесли. Посмотрите, что внутри.
Она развернула листок и рухнула в одно из кресел эпохи регентства, сделанных при Наполеоне III, которыми были уставлены все общественные помещения при Второй Империи (рассеянно отметив про себя, что бархат безобразен). Она перечитала записку.
— Вам понятно, что это означает? — спросил Поллукс.
— Это значит, что в бумажнике находилось письмо, что кто-то его прочел и расшифровал автора, — ответила она.
Но что означает фраза, эта глупая фраза, составленная из букв, вырезанных из газет? Он вырвал листок из ее руки и, так как она молчала, сказал уже совсем иным, отнюдь не добродушным, тоном:
— Клер, мне надоели эти загадки.
Клер встала, стянула пояс на пальто, засунула руки в карманы и ответила:
— Я опаздываю. Покажите это вашему приятелю Кастору, он поймет, в чем дело.
Она толкнула дверь и энергично прошла через кабинет секретаря, едва кивнув мадам Селль…
Неужто это та самая пресловутая Клер, от которой, как говорили, был без ума несколько лет назад президент? У мужчин решительно нет вкуса. Неприметная блондинка, даже не элегантная, в какой-то потешной непромокаемой шляпке и в красных чулках. Ноги, правда, красивые, но что за походка? Невольно напрашивался вопрос, чем она могла его прельстить?
Звонок министра прервал эти размышления. Войдя к нему в кабинет, она глянула в зеркало над камином — отражение ее вполне удовлетворило.
В зале для почетных гостей на аэродроме Руасси, где члены правительства и десятка два других лиц стоя ожидали самолет президента, Поллукс появился последним.
Эта церемония действовала ему на нервы даже тогда, когда у него не было оснований нервничать. Тот факт, что весьма занятые мужчины и женщины должны были всякий раз терять столько времени, когда президент ездил куда-то (а он беспрестанно разъезжал по свету), отдавало каким-то средневековьем. Король и его вассалы. Но таковы были правила действующего протокола: чем большее значение придавал президент своему визиту, тем больше членов кабинета сопровождало его и встречало на аэродроме.
Военный оркестр, красный ковер, впечатления о поездке с улыбкой на губах толпящимся вокруг министрам, заявление перед камерами телевидения. Президент уже шел к машине, когда Поллуксу удалось шепнуть, что им срочно надо переговорить.
— Садитесь-ка в мою машину, — сказал президент.
Эрбер обрушился на Пьера с упреками. Какая неосторожность — самому отвозить бумажник! На что он рассчитывал? Надо было отправить по почте. Да еще и не предупредив!
Пьеру хотелось увидеть женщину, которой было отправлено письмо. И он был явно разочарован. Она представлялась ему совсем иной.
— Это наверняка было подставное лицо, — сказал Эрбер. — Вы долго у нее пробыли? Ведь она может вас опознать. Мне все это не нравится.
