Джозеф Файндер - Московский клуб
Чарли посмотрел. Пири недоуменно взглянул на него в ответ, еще раз махнул хвостом и медленно опустил голову обратно на подстилку.
— А он на тебя хорошо действует, — сказал Чарли отцу. — Кстати, почему Пири? Я как-то никогда не спрашивал тебя об этом раньше.
— Этот пес больше всего на свете любит гулять на свежем воздухе. Вот я и назвал его в честь известного полярного исследователя.
— Отличное имя.
— А ты знаешь, что немножко поправился?
— Да, но совсем чуть-чуть, — Чарли ущипнул себя за бок. — Слишком много времени провожу, сидя у компьютера. Да и в горы редко хожу.
— Наверное. Кроме того, ты ведь бросил курить. Выпьешь чего-нибудь? — Старик поднялся из-за стола и подошел к маленькому бару, который он устроил на верхней полке застекленного книжного шкафа, и достал двухлитровую бутылку дешевого виски, напитка настоящих и законченных алкоголиков, и вопросительно взглянул на Чарли.
— Ну, не днем же, папа.
— Только не читай мне мораль.
— И не собираюсь, — возразил Чарли, хотя отлично понимал, что делает именно это. — Просто в полдень алкоголь слишком затуманивает мне мозги. — И насмешливо добавил: — А чтобы постичь всю глубину проблемы национальной безопасности, мне нужна ясная голова.
— Ну, а мне не нужна, — пробормотал Стоун-старший, наливая себе виски. — Видит Бог, за последние тридцать лет меня об этом ни разу не просили. Ну что, произошло что-нибудь интересное за последнее время?
Отец редко расспрашивал Чарли о делах в «Парнасе», отдавая дань уважения суперсекретности всего, что там происходило. А если и интересовался, то просто так, не ожидая особо подробного ответа. Чарли рассказал ему о слухах, ходивших по Москве и, следовательно, не являющихся тайной ни для кого.
О том, что, судя по всему, у одного из членов Политбюро большие проблемы со здоровьем, с сердцем.
Элфрид Стоун сел обратно в кресло и откинулся на спинку.
— У них у всех большие проблемы с сердцем.
Чарли с блаженным стоном опустился в большое кожаное кресло рядом. Ему нравилось освещение отцовского кабинета в это время суток. Косые лучи солнца окрашивали теплым янтарным цветом полированные полы, старинные восточные ковры, коричневую кожаную кушетку, испещренную тонкими трещинами, на которой отец любил вздремнуть после обеда, белые встроенные высокие, до потолка, книжные шкафы. По книгам на полках было легко определить интересы Стоуна-старшего. На самом видном месте стояли «Рузвельт и Гопкинс» Роберта Шервуда, «История англоговорящих народов» Черчилля, мемуары Трумэна, «Сегодняшний день мироздания» Ачерсона, «Тайные записки Гарольда Л. Икеса», «Бенджамин Франклин» Карла Ван Дорена, «Предисловие к нравственности» Уолтера Липмэна, «Выдающиеся викторианцы» Литтона Стрэчи.
На стенах без какой-либо особой закономерности были развешаны фотографии в рамках: вот молодой, сияющий от восторга Элфрид Стоун с Гарри Трумэном (на фото надпись, сделанная рукой самого президента: «С наилучшими пожеланиями»); вот Элфрид и Маргарет Стоун вместе с Уинтропом Леманом во время какого-то официального приема; вот фото в серебряной рамочке, а на нем — Маргарет с проницательной улыбкой на губах, с завитыми крупными кудряшками а-ля Мэйми Эйзенхауэр.
— Что? — спросил Элфрид Стоун.
Чарли понял, что пробормотал что-то вслух. Солнце за окном передвинулось и теперь светило прямо в глаза.
— Нет, ничего, — торопливо ответил он, поворачиваясь лицом к отцу. — Слушай, пап, а когда ты последний раз виделся с Уинтропом?
— С Уинтропом? Да уже несколько лет назад. Насколько мне известно, он через пару дней дает прием. Кажется, по случаю опубликования его мемуаров. Я приглашен. А ты разве нет?
Чарли вспомнил, что тоже получил приглашение, но отложил его, так как решил не ходить. Он ведь рассчитывал быть в это время в Адирондаках.
— Да, действительно, я только что вспомнил. Слушай, а ты собираешься идти?
— Наверное, это будет аристократический прием… Знаешь, мне не очень-то хочется идти. Но я считаю, что тебе следует сходить.
— Может, я и схожу. — Чарли снова зашевелился и, смяв под собой ковер, начал отодвигать кресло. — Знаешь, я хочу кое о чем попросить Уинтропа.
Отец, полулежавший в кресле, отрешенно проговорил:
— Понятно.
— Ты знаешь, я тут столкнулся с одним делом… Оно связано с тем, что когда-то пережил ты… С маккартизмом и прочей подобной дрянью.
— Действительно? — Отец невольно сгорбился, левое веко начало дергаться. Это был тик, застарелый тик, который начинался у него, как только он чувствовал большое нервное напряжение.
— Я знаю, ты не любишь вспоминать об этом времени… И я отлично понимаю тебя… И все же мне очень хотелось бы, чтобы ты ответил на один вопрос: говорит ли тебе о чем-нибудь фраза «Ленинское завещание»?
Взгляд Элфрида Стоуна задержался на сыне чуточку дольше, чем обычно, лицо его застыло маской, лишь веко продолжало дергаться с новой силой. Через несколько секунд он хрипло выдохнул:
— Что?
— Итак, оно тебе знакомо.
Старый Стоун снял очки, потер глаза и через несколько мгновений, уже намного безразличнее, произнес:
— Чарли, ты же специалист по России. Неужели ты никогда не слышал об оставленном Лениным завещании, критикующем Сталина и все такое?
— Но это не то. Какое-то другое завещание. Ведь о нем же упоминалось на маккартистских слушаниях, верно? Разве Маккарти ничего не говорил об этом?
Элфрид развел руки ладонями вверх: нет, я ничего подобного не помню. Он надел очки, встал, подошел опять к бару и оттуда сказал:
— Слушай, а я получил открытку от твоей жены. — Он опять наполнил стакан виски.
— Папа…
— Она пишет, что скоро собирается приехать в Соединенные Штаты в отпуск.
Отец явно хотел сменить тему разговора. Чарли, зная, что ему Шарлотта очень нравится, что они с ней были дружны, ответил:
— Я не думаю, папа, что ей очень уж нравится в Москве.
— Все же, надеюсь, ей там несколько лучше, чем было мне, — отец говорил уже намного мягче. — Ты ведь хотел бы, чтобы она вернулась, верно? Только твоя мужская гордость не позволяет тебе в этом признаться, да?
— Папа, то, о чем я тебя спросил, действительно очень важно для меня. Ты, пожалуйста, все-таки ответь на мой вопрос.
— Чарли, мне неинтересен этот разговор. — Голос Элфрида Стоуна выдал его тревогу.
— Это имеет отношение к какому-то государственному секрету, да?
Отец отрицательно покачал головой. Его широко расширенные глаза заблестели, и он резко сказал:
— Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.
— Хорошо. А ты не будешь возражать, если я спрошу об этом Уинтропа?
— Нет, Чарли, — слишком торопливо и громко ответил Элфрид Стоун. Пири вздрогнул от неожиданности, поднял голову и предупреждающе гавкнул.
— Но почему?
— Я прошу тебя не делать этого. Просто как одолжение мне. Я не хочу, чтобы ты напоминал ему обо всем этом кошмаре.
— А я не думаю, что он был бы очень уж недоволен. Мы с ним много говорили о его роли в той истории, о его встречах с Лениным и вообще обо всех тех событиях. Я сомневаюсь, чтобы…
— Чарли, я не знаю, чем он рисковал тогда, заступаясь за меня. Я думаю, что он рисковал больше, чем кто-либо может себе представить. Даже я не знаю, что ему приходилось придумывать тогда, спасая мою шкуру. Я прошу тебя ни о чем не спрашивать. — Он откинулся на спинку кресла и начал трепать Пири за загривок. Пес издал низкое рычание, выражающее у него высшее удовольствие. — Я никогда не рассказывал тебе о том, что тогда произошло. — Чарли еще ни разу не видел отца таким расстроенным. — Я понимаю, что тебе хотелось бы… Думаю, слово «отомстить» будет здесь уместно. Так вот, я понимаю, что тебе хотелось бы отомстить за меня. Но я на самом деле не хочу, чтобы ты снова выпускал этого джина из бутылки. Я хочу сказать, что это все слишком много для меня значит, поверь мне.
— А что ты имеешь в виду под джином? Ты ведь знаешь, о чем говорилось в этом завещании, верно?
Возникла долгая пауза, затем Элфрид Стоун, не глядя на сына, ответил:
— Да, знаю. Однажды, уже не помню зачем, Уинтроп попросил меня просмотреть его документацию в Белом доме. Вся документация подразделялась на центральную и личную, так вот я просматривал личную, которая остается у служащего после окончания срока его работы в Белом доме.
— И ты видел какой-то документ?
— Да, мне встречалось упоминание о завещании. Оно привлекло меня своей необычностью. В нем что-то говорилось о Сталине.
— О Сталине? А позже ты говорил об этом с Уинтропом?
— Нет, никогда. И мне бы очень хотелось, чтобы ты этого тоже никогда не делал.
— Но ради тебя…
— Нет, — отрезал отец. Лицо его пылало. Он явно был очень расстроен.
