Николай Гуданец - Охота на охотника
Друг Юра сидит, погрузившись в напряженные раздумья, наверно, по поводу вожделенных пяти кусков.
– Ты-то сам здешний? – очнувшись, спрашивает он.
– Примерно, – отвечаю я.
– Как думаешь, чем вся эта каша кончится?
– Смотря какая.
Меланхолично посапывая, он прикуривает очередную сигарету.
– Да эта каша, эстонская, какая ж еще…
– Поживем – увидим.
– Не-ет, – он мотает головой. – Ничего хорошего тут не будет, верняк. Сваливать надо отсюда. Нам, русским, тут ничего не обломится. Я-то думал, Прибалтика, Запад, ети его мать… А они видал, как. Фронт этот самый, Народный, государственный язык, тере-пере, ольтик-больтик…
– Не вижу ничего страшного.
– А вот смешают тебя с говном и пошлют улицы подметать, – предупреждает Юра.
– Кой-кого, может, и смешают, – соглашаюсь я. – Но только не меня. Я сам кого хочешь смешаю.
– Слушай, а дети у тебя есть?
– Да вроде бы нет.
– Вот потому ты такой крутой, – делает вывод Юра. – А были бы, так иначе бы запел…
– Правильно. А был бы я тетей Мотей, имел бы сиськи и юбку. Ну и все прочее, что полагается.
Над дорогой сгустились сумерки, включаю ближний свет.
– А ты что думаешь, я их боюсь? – патетически спрашивает он.
– Ничего я не думаю.
– Я их не боюсь. Я их… – он сочно матюгается. – В гробу я их, понял?
– Лучше посвети-ка мне, – говорю я, снова разворачивая на руле карту.
При свете спички смотрю, далеко ли до красного кружочка. Кажется, все идет по графику.
Без двадцати шесть проезжаю Кейлу. Осталось совсем немного, не проморгать бы правый поворот на грунтовку. Не успел подумать об этом, как пастухи на своей «девятке» обгоняют меня и ведут за собой. Очень любезно с их стороны. Несколько минут спустя они притормаживают, съезжают на обочину и останавливаются. Дальше они меня не поведут, да и надобности в этом нет. А вот и нужный мне поворот. Машина углубляется в низкорослый сосновый лесок по узкой просеке, фары выхватывают из тьмы обледенелую колею.
Вовсе не выглядит заброшенной эта лесная грунтовка. На заснеженных обочинах отчетливо видны свежие рубчатые следы покрышек, здесь часто проезжают грузовики. Наверняка дорога ведет к одной из военных баз, их здесь понатыкано видимо-невидимо.
Сейчас, вот в эти минуты, дорогу заблокируют на въезде и выезде два тяжелых трехосных грузовика. Водители начнут копаться в якобы заглохших моторах. Никто не проедет мимо нас, ничего не увидит, ничему не помешает.
– Какого хера мы сюда премся? – ворчит Юра. – Неужто лучше места не нашли?
– Значит, не нашли.
– Плохо, бля, искали.
Лес нарезан просеками на аккуратные квадраты, там и сям попадаются густые посадки соснового молодняка. Когда саженцы идут в рост, они прорежаются сами собой. Сосна светолюбива, и те деревца, что отстанут хоть ненамного, начинают хиреть, растут все хуже и в конце концов остаются торчать под сенью выживших собратьев сухими длинными жердинами, пока их не срубят на дрова. Словом, всё как у людей.
Про себя отсчитываю поперечные просеки. Третья… четвертая… шестая… Вот и взгорбок, помеченный на карте. За ним лощина, широкая и пологая. Слева от дороги вижу полянку, с трех сторон огороженную молодым сосняком. Выруливаю на нее и заглушаю мотор. Приехали. Мы в красном кружке, восемнадцать ноль-ноль.
Где-то неподалеку, за дорогой, залегли парни из группы обеспечения. В мутно-зеленой глубине ночного автоматного прицела им хорошо видно теплое пятнышко машины, из которой вылезают двое.
Я оставляю включенным плафончик в салоне, иначе не разглядеть даже собственные руки.
Друг Юра стоит рядом с машиной, попыхивает сигаретой и беззаботно мочится.
Поднимаю заднюю дверцу, вытаскиваю сверток прорезиненной ткани и бросаю его на снег.
– Эй, помоги развернуть, – обращаюсь к Юре.
Тот застегивает джинсы и направляется ко мне. Мы расстилаем ткань, этакий коврик цвета хаки, три на три метра.
– Ровнее, – говорю я, выпрямляясь. – Вон тот угол расправь.
Он послушно нагибается, а я выхватываю револьвер. Левая рука обхватывает снизу запястье правой. Три фосфорические точки на мушке и прицельной планке соединяются в многоточие, прямо по центру темного, озабоченно сопящего силуэта. Плоп. Плоп. Дважды глухо лопается лесная тишина. Спустя секунду тело валится на расстеленную непромокаемую ткань, под его тяжестью коротко хрустит снег. Дело сделано.
Резким рывком я переворачиваю труп на спину, отскакиваю назад, наставив револьвер. Нет, кажется, наповал; судя по дыркам, одна пуля перебила позвоночник, другая вошла под левую лопатку. Выходных дырок нет. Зубами стягиваю перчатку с левой руки, большим и указательным пальцами надавливаю на его подчелюстные ямки. Не ощутив биения крови, натягиваю перчатку и прячу оружие в кобуру.
В багажнике припасены длинная веревка с загодя сделанной петлей на конце и мешок. Накидываю петлю на шею трупа, завожу веревку под его коленки, стягиваю, завязываю шкотовым узлом. Скрюченный в три погибели и обвязанный труп закатываю в прорезиненную ткань. Выпрямляюсь, оглядываюсь и прислушиваюсь. Никого. Тишь.
Запихиваю сверток в дерюжный мешок, внешне обыкновенный такой, в меру грязный. Между его непромокаемой подкладкой и рогожей наклеен слой из разнокалиберных пенопластовых полушарий. Поэтому выглядит он совершенно невинно, так, словно набит картошкой.
С натугой загружаю мешок в багажник «четверки», захлопываю дверцу.
Кончено. Был другом Юрой, стал «картошкой», или «одним местом замороженного груза», или «Иван Иванычем». Такая вот служебная терминология.
Из бардачка достаю фонарик, пристально разглядываю свои рукава, штанины, обувь. Нигде нет ни пятнышка.
Моя работа сделана, мешкать нечего, надо уходить. Из пакета на заднем сиденье вынимаю бахилы от армейскогокомплекта химзащиты, обуваю, застегиваю ремешки на пуклях и креплю завязки к ремню. Это на случай, если по пути попадется глубокий снег. Сверяюсь с картой и компасом, синие треугольники на западе-юго-западе от меня. Запираю дверцы машины и с кейсом в руках ухожу в лесную темень.
Через каких-нибудь полчаса мшину заберут, следы затопчут, мешок с «Иван Иванычем» отбудет в неизвестном направлении, чтобы бесследно исчезнуть с лица земли.
На обочине просеки снег неглубокий, покрытый толстой коркой наста. Идти по нему нетрудно. Через каждые минут пять ходьбы я резко останавливаюсь и вслушиваюсь. Лес черен и тих.
Странно, по дороге в Таллин я был уверен, что еду убирать кого-то из наших, и это отнюдь не улучшало настроения. Потому что, если сегодня ты нейтрализуешь кого-то, завтра с тем же успехом некто может нейтрализовать тебя самого. Редко, очень редко «Карат» срабатывает против своих, тут нужны серьезнейшие причины, но такое все же бывает.
Однако друг Юра, или как бишь его там звали, оказался человеком посторонним. Поди разберись, к лучшему ли оно, а может, к худшему. Насколько мне известно, «Карат» никогда не соприкасался с уголовным миром. Проку в том никакого, а риска хоть отбавляй. Кто же такой этот Юра, как он спутался с нами, чем не угодил Командору? Эпизодический исполнитель? Шантаж, рэкет? Случайная утечка информации? О каких таких пяти тысячах он болтал в машине, когда каждое слово записывалось на магнитофон? И, главное, не слишком ли много теперь знаю я сам? Это ведь может в конечном счете повредить здоровью. Нет, все-таки надеюсь, что знаю не слишком много.
А, к черту. Забыть, плюнуть и растереть. Больше это меня не касается. Вот разве что доложить Командору о вмятине на крыле, это да, это серьезно. А прочее выбросить немедленно из головы. Я образцово справился с заданием и возвращаюсь домой.
Ловлю себя на слове «домой». У меня же нет дома, и никогда не было. Любое мое жилье временное и казенное. Но именно так подумалось, возвращаюсь домой, и мелькнуло видение Алины в халатике, с ногами забравшейся на диван, помешивающей чай в фаянсовой кружке. Что это мне вдруг стало мерещиться, дивлюсь я сам себе.
В «Карате» служат только те, у кого нет ни родителей, ни жен, ни детей, иначе просто быть не может. Об этом каждого заранее жестко предупреждают. А то, что у нас не увольняют по собственному желанию, понятно без всяких предупреждений. Нашему брату из нашей компании выход один – в дерюжный спецмешок. Мне вовсе не хочется поздравлений от Командора, я не спешу стать Иван Иванычем и сгореть где-нибудь в спецпечурке на военной базе, оставив после себя лишь горстку жирного пепла и две револьверные пули.
Впереди обозначается прогал, там дорога выходит из леса. Восемнадцать-пятьдесят пять, синие треугольнички. Кажется, укладываюсь во время точнехонько, что будет, конечно же, замечено и оценено.
Вон он, треугольничек, «Жигули» с зажженными подфарниками, стоят впритирку к обочине. А чуть дальше второй треугольничек, это моя родимая «восьмерка», вымытая и дозаправленная, как полагается.
