Ян Валетов - Левый берег Стикса
Потянется сейчас к тебе череда заинтересованных лиц, как трупоеды по кровавому следу. Кто за долькой малой, кто за денежками своими, кто за документиками, изъятыми в процессе дознания. Тут-то ты и порезвишься. Тут-то ты кого надо — наградишь, кого надо в расход пустишь, а кого надо так возьмешь за яйца, что у них дыхание перехватит. Красавец ты, Иван Павлович, Маккиавели Солонянский! Одного я своим куцым умишком понять не могу — куда смотрит Папа? Ведь и ежу понятно, что не уживетесь. Будет драка. Зачем же Папа дает противнику набирать силу? Знаю, знаю точно, что материалов у силовиков на тебя, Ваня — на три пожизненных и повешение. Но без команды… Самоубийц нет. Никто и никогда по собственной инициативе Кононенко не тронет. Только по приказу Папы. Но, если Папа затянет еще чуть-чуть, то перед выполнением указаний побегут советоваться с самим Кононенко. Вот тогда-то и будут — ягодки.
Кофе, стоявший перед ним, издавал терпкий восточный аромат. Золотистый виски плавил кубики прозрачного льда в бокале. Сигарета догорела почти до фильтра. Кононенко, пригнув голову, расправлялся с молодой картошкой и нежным куском баранины на косточке.
— Люблю весну, — сказал Кононенко, обгладывая тонкую косточку крепкими, чуть желтоватыми зубами. — Ягнята молодые, мясо нежное. Никогда нельзя заказывать баранину осенью. Никакого удовольствия.
— Так ты, Иван Павлович, эпикуреец.
— Эпикуреец, говоришь? Возможно, возможно.
— А ведь он не знает значение этого слова, — промелькнуло у Марусича, — не знает.
Премьер вытер рот салфеткой, промыл пальцы в чаше с водой и лимонным соком и, бросив через плечо: «Зеленый чай с медом!», уставился на Марусича своими серыми, холодными глазами.
— Ну, что, Михал Михалыч? Теперь — поговорим?
— До этого мы молчали?
— До этого мы готовились к разговору.
— Тогда, давай поговорим.
— С начала.
— С начала.
— Этот твой парень, Тоцкий.
— Да.
— Я посмотрю, что можно будет сделать. Поговорю с людьми. Но, как мне сообщили, — Кононенко сделал ударение на слове «сообщили», — он очень важен для следствия. Его показания — это ключ к некоторым сторонам деятельности банка. Особенно, учитывая смерть Краснова и исчезновение Гельфера.
— Ага, — подумал МММ, — а ведь я тебе его фамилию не напоминал. Только что был «тот еврейчик», а теперь вдруг вспомнил.
— Если он будет вести себя разумно, — продолжал Иван Павлович, глядя в глаза Марусичу, — то шансы у него есть. Ты будешь подыскивать для него адвоката?
— Да. Думаю, что я.
— Объясни и ему, что вести себя разумно, это означает говорить то, что спрашивают и не говорить того, что говорить не нужно. Я понятно объясняю?
— Куда уж понятнее.
— Если не будет делать глупостей, то, через годика три-четыре, выйдет вольным, как птица. И с хорошим, обеспеченным будущим. Будет выёживаться — вообще не выйдет. Грехов за ним, как говна за стадом. Это для тебя я сделаю бесплатно.
— А что платно, Иван Павлович?
— У тебя в «СВ», на счетах фирм, почти семь «лимонов» зелени.
— Тебе лучше знать.
— Лучше знать, говоришь? Не исключено. А еще лучше мне знать, что этим деньгам, на текущий момент — полный пи…ец. Платежи прекращены. Все опечатано. Документы изымаются. Не слабо тебя накрыли господа банкиры!
Марусич покачал головой, но ничего не ответил. Он слушал.
— Я понимаю, что эти семь — у тебя не последние. Есть еще порох в пороховницах. Но жизнь это тебе испортит сильно. Если идти законным путем, то ждать придется долго. Почти вечно, по нашим меркам. Приостановка деятельности, санация, комитет кредиторов и прочая мутотень. Еще неделя — и банк банкрот. А закон у нас говорит что? Закон говорит, что интересы простого вкладчика — в первую очередь! Посмотришь, что будет твориться уже сегодня. Толпы обманутых будут собираться на улицах, и требовать расправы с мошенниками. Все это мы уже проходили.
— Ты, по-моему, сбрасываешь со счетов хозяев «СВ». Неужели они будут сидеть, сложа руки? Не будь наивным, Иван Павлович!
— Наивным, говоришь? Я, что — похож на наивного?
— Не очень. Но и они — люди не последние.
— Материальчик. Интересный есть материальчик на господ — собственников. Крутой, можно сказать, на много лет тянущий. Они сейчас за рубежом, на курортах, в своих домах. Кто на Ривьере, кто в Эйлате, кто во Флориде. Оттуда преступников не выдают. Я бы на их месте там и оставался. Жизнь и так прекрасна.
— Особенно весной, — подумал МММ, — в мае, когда ягнята молодые, мясо нежное.
— Вернемся к деньгам, — сказал он вслух.
— Вернемся, говоришь? Давай вернемся. Если мы с тобой, Михал Михайлович, договоримся, то деньги твои я тебе верну. Обещаю.
— Это я уже понял. Что в замен, Иван Павлович? Цена какая?
— Цена немаленькая. Ты становишься моим союзником.
— Это запросто. Уже стал. Голову-то мне не морочь. Я тебе, как союзник, на хер не нужен. У тебя союзников быть не может. Только вассалы. Что ты хочешь, от меня Иван Павлович?
Кононенко улыбнулся, медленно растягивая губы. Нехорошо улыбнулся, показав зубы.
— У тебя фракция, — сказал он, ласково. — У меня фракция. У тебя партия и у меня партия. Мое «Вече» и твой блок «Центр» — это сколько вместе будет?
Марусич мысленно подсчитал. Цифра получалась впечатляющей. Очень впечатляющей.
— Скоро начнется каша, — продолжил Кононенко, — настоящая каша. Сценарий понятный. Куча кандидатов в президенты, блоки, временные союзы, торговля голосами. Грызня, как в псарне. Помои друг на друга. Народ повзрослел, подрос, поумнел. Ошибку Кравчука все помнят. Как Макарыч выборы просрал громко и с треском.
Нынче президент уже не такой. И соседи выход подсказали. Смотри, как Борис Николаевич ловко к финишу пришел, хоть на старте спал, что твой медведь. На одном народном страхе перед возвратом коммунистов. Зачем Данилычу паровоз изобретать? Что, у нас своих коммунистов нет? Есть. Игрушечные, правда. Так и в России они ненастоящие, а пугало получилось роскошное. Расскажут баечку, вспомнят тридцать седьмой. Ветераны ГУЛАГА выступят. Коммерсантов попугают тем, что все отберут. Простой народ — тем, что то, что отберут у коммерсантов им все равно не отдадут.
— Господи, Боже мой, — подумал Марусич, — я, кажется, понимаю, что сейчас предложит мне этот мудак. Понимаю. Но, самое интересное, что дело-то у него может выгореть.
— Так, что Михал Михалыч, сам должен понимать, есть революционная ситуация. Помнишь, как у меня дружно бабушки и дедушки за «червончик» к пенсии голосовали? Народная любовь, она даром не дается. Но и больших денег не стоит.
Он улыбнулся, глядя из-под очков.
— По накатанной, Михал Михалыч, по накатанной. Что мы, чужие люди? Договоримся. Не с тобой, так с другими. Леня будет воевать с Симоненко, Мороз искать, к кому поудачнее примкнуть, чтоб показать, что социалисты — грозная сила. Дура эта, конотопская, орать и кликушествовать. В общем — кто во что горазд. Карты все — у Данилыча. Подсчет его. А пока народ разбираться будет — тут и я — простой, доступный, щедрый, на белом коне.
— Джокер.
— Любишь ты, Михал Михалыч, ввернуть что-нибудь этакое. С подвохом.
— Да нет, Иван Павлович, тут подвоха. Джокер — становится любой картой, которой не хватает игроку для выигрышной комбинации. Хочешь — тузом, хочешь семеркой.
— Тузом — приятнее.
— Смотря, как карта ляжет.
— Тут, Михал Михалыч, без вариантов. Как скажу — так и ляжет.
— Промазать не боишься? Сожрут ведь.
— Не боись. Не сожрут. Поперек глотки стану.
— У Папы-то? Не станешь, Иван Павлович, проскочишь, как пельмень. Ты, конечно, мужик денежный, хитрый и во врагах тебя иметь — удовольствие ниже среднего. Но против Папы — ты никто. Деньги и у него имеются, а вот власти такой — у тебя нет. Ему с тобой драться не надо. Он и руки не запачкает.
— Ой, ли?
— Иван Павлович, ну если я о тебе много знаю, как ты думаешь, он знает меньше? И про счета твои и фирмы за кордоном, и про бизнес, и про то, как и за что тебя прозвали «мистер половинка»? Или ты прокурору тоже скажешь, что это сплетни? Ты хоть сам себя спроси — почему тебя до сих пор не хлопнули? Из-за силы твоей? Из-за бабок? Из-за доли, которую ты наверх носишь?
Кононенко молчал, а Марусич говорил медленно, почти без эмоций. Нельзя было те эмоции, которые его обуревали, показывать на глаза собеседнику. И эмоции были не те, что демонстрируют, и собеседник, мягко говоря, для этого неподходящий. И, если уж быть до конца честным, была у Марусича мысль, такая скользкая мыслишка — ведь может проскочить, сукин сын! Где подлогом, где угрозами, где деньгами — проползет. А уж когда проползет — тогда только держись.
— Нет, Иван Павлович, держат тебя на закуску. Как пикантное блюдо. К выборам. Как поросенка к Рождеству. И весь твой кураж не замечают до времени — чтобы ты жирка нагулял. А потом — раз — и сколько из тебя блюд на столе получится, закачаешься. На ломтики порежут — как ты сейчас банк пластуешь, так и тебя. Чтоб всем заинтересованным лицам хватило. А таких, сам знаешь, много. Так, что это не ты Данилыча за нос водишь, а он тебя.
