Роберт Дугони - Властелин суда
Дженкинс обмяк, опустившись на колени.
— Как и ты будешь удобрять, — шепнул он.
70
Том Молья смотрел, как темноволосый опустился на колени и упал лицом вперед в заросли.
— Это тебе за Купа, — сказал он.
Он выбрался из кучи сухих листьев и неверными шагами направился вперед, вынув из рук мужчины и сунув себе за пояс пистолет. Он поклялся себе никогда больше не ругать здешнюю сырость. Эта гроза стала настоящим божьим благословением. Молния освещала тьму, давая ему возможность видеть, а раскаты грома заглушали звуки его выстрелов, не позволяя определить его местонахождение. Молья мог выстрелом сбить блоху с задницы белохвостого оленя, и пистолет оказался достаточно точным оружием. Целил он темноволосому в грудь и сначала подумал, что промахнулся, так как тот от выстрела лишь дернулся. Но со следующей вспышкой молнии он все рассчитал точно и выстрелил второй раз, когда прогремел гром. На этот раз ошибка исключалась — он угодил мужчине прямо промеж глаз.
Теперь пора было разыскать Слоуна.
Он направился к ручью, стараясь двигаться побыстрее. Возле ручья он встал на одно колено и сполз по глинистому береговому откосу в воду, оглядывая окрестность и не видя ни Слоуна, ни рыжебородого. С берега стекали струи воды, и ручей вспухал, готовый выплеснуться из берегов. Молья прошел несколько сотен ярдов по течению ручья, потом вскарабкался опять на берег, прошел назад, все время озираясь, надеясь отыскать Слоуна и дать рыжебородому уйти вперед. Он шел, хоронясь за деревьями, пока не достиг места, откуда начинал путь, и тут интуиция подсказала ему все, что требовалось знать.
Если преследователя нет впереди, значит, и он тоже вернулся назад.
Молья оглянулся.
Рыжебородый стоял в десяти футах за его спиной, дуло его пушки было нацелено и готово выстрелить.
71
Прилив сил, вызванный вспышкой ярости, улетучился, оставив Дженкинса разбитым и сокрушенным. Лежа ничком, он то терял сознание, то вновь приходил в себя, стараясь взбодриться, отогнать от себя бредовые видения. Очаги огня вокруг дышали жаром, отнимая кислород; пламя подползало все ближе, языки его лизали лицо, щупали его плоть, ожидали его смерти, чтобы поглотить, сожрать его.
Умом Дженкинс понимал, что надо двинуться, встать, бежать отсюда. Но тело не слушалось. Он не мог поднять головы, ноги не повиновались. Пальцы не шевелились и словно налились свинцом.
Так вот как, оказывается, суждено ему умереть. Вот какой конец ему уготован.
Он часто думал, как это произойдет, и никогда всерьез не верил, что доживет до старости и будет мирно коротать свои дни, сидя в качалке на крыльце в обществе красавицы жены и внуков, играющих возле его ног. Такая жизнь не для него. У него отнята такая возможность. Не сможет он смежить веки в кругу близких, дежурящих возле его смертного одра, наблюдающих его последний вздох. Он умрет, как и жил, одиноким, не имея никого, кто стал бы тосковать по нему, думать о нем, оплакивать его. Даже это они у него отняли. Он исчезнет, оставит этот мир, совершенно к нему равнодушный, — жестокая расплата за долгое, в течение многих лет, молчание.
Он закрыл глаза, чувствуя, что воля покидает его, уходит, как вода в сток ванны.
Алекс.
Ему хотелось вспомнить напоследок что-нибудь красивое. Алекс.
Это имя дразнило его язык, он представил ее стоящей на пороге его сторожки на острове Камано, представлял себе ее волосы и как они обрамляют ее безукоризненно прекрасное, без изъяна лицо, как ниспадают на шею, на плечи, прекраснее самой прекрасной шелковой шали. Он видел перед собой ее грустные иссиня-черные глаза — отцовские, шотландские, глаза эти искрились как бриллианты.
Как бы он любил ее! Любил бы в каждое мгновение каждого дня из тех, что ему остались. Он столько лет потратил, переживая прошлое, что не заботился о будущем. Он держался гордостью и принципиальностью, оставаясь верным самостоятельно выработанным моральным нормам. Но в конце концов наказал он лишь себя самого.
Он проиграл. Его победили.
Комната пылала, омытая солнечным радужным пламенем — красно-оранжевая, вспыхивающая желтым. Огни подступали все ближе, дюйм за дюймом, они окружали его, а он терпеливо ждал. Он опять погружался в беспамятство, в темную глубь, и видел их приближение — ангелы спустились сверху, подняли его и понесли, как он надеялся, на небо.
72
— Бросьте оружие, детектив.
Молья бросил на землю «Зиг» и поднял руки на высоту плеч. Сзади за поясом у него автоматический пистолет, но от этого теперь мало толку, так как на него нацелено дуло дробовика, способного разорвать его на части, прежде чем он успеет потянуться к пистолету, и все же у него оставалась надежда. Но вскоре и она улетучилась.
— Снимите куртку, сбросьте ее. — Молья повиновался. — Теперь медленно поворачивайтесь. Бросьте его на землю.
Детектив протянул руку назад и сбросил пистолет вслед за курткой. Он приготовился получить картечь в спину.
— Повернитесь.
Почему рыжебородый не застрелил его, когда ему представился такой случай? Этого Молья не знал, но, так или иначе, каждая лишняя секунда давала шанс на жизнь. А Том Молья намеревался остаться в живых.
— Кто вы? — спросил он.
— Это так важно?
Они говорили очень громко, перекрикивая шум ветра и дождя, как матросы на палубе корабля в штормовом море.
— Мне надо знать вашу фамилию для отчетности.
Рыжебородый посчитал эти слова забавными.
— Ну, тогда я, так и быть, скажу. — Он настороженно огляделся, с волос и бороды его лилась вода, сбивая их в сплошную массу, как шерсть у бездомного пса. — Где ж твой дружок, детектив?
Слоун. Вот почему рыжебородый не выстрелил ему в спину. Им нужен Слоун или скорее даже та папка, о которой он говорил.
— Собирает войска. Скоро здесь будет полно людей, которым не очень-то по вкусу придется убийца полицейского. На твоем месте я бы отсюда смылся.
— Хороший совет. Я и собираюсь так сделать.
— А я остаюсь.
Было глупо так говорить, но Молье сказанная фраза доставила некое извращенное удовольствие, в то время как он продолжал перебирать в уме небогатые возможности выбора. Броситься в ручей? Но рыжебородый изрешетит его, как мишень в тире, еще прежде, чем он успеет нырнуть.
Рыжебородый пожал плечами.
— Превратности войны, детектив!
— Серьезно? А я-то думал, что объявлять войну — это привилегия конгресса. Придется полистать конституцию, освежить в памяти некоторые ее статьи. Так за кого воюешь, солдат?
— Я мог бы и сказать тебе это, детектив, но потом мне придется тебя шлепнуть. Смешно, правда?
— Бывает и смешнее. Похоже на шутку из плохого фильма. Успокой ты мою душу перед тем, как мне лечь в могилу. Скажи только, это вы те подонки, что кокнули Купермана?
— Если ты про того полицейского, то да.
— Ну, тогда счет по меньшей мере равный. — Он отогнал от себя прочь мысли о Мэгги и детях. Он не умрет. Не допустит этого. Повернись. Не давай ему слишком легко взять тебя на мушку. Да разве в этом дело? Дробовик и без того разорвет тебя на куски.
— Я счета не веду, детектив. И зла на вас не держу. И не моя на то воля — убивать стражей порядка. Я лично полицию уважаю — работа у вас не из легких.
— Твои слова — мне просто бальзам на душу.
— Тот полицейский был непредвиденным осложнением. Нам не оставалось ничего другого.
— Будь уверен, я это передам его жене и сыну, когда их увижу.
— Вряд ли передашь, — сказал рыжебородый, поднимая «бенелли».
Деревья и кустарник поредели, обозначив истоптанные тропинки, ведущие к небольшой поляне-пролысине в густой чаще леса. Кто расчистил эту поляну — природа или человек, Слоун не знал, но пустое пространство, несмотря на потоки воды, льющиеся сверху, и туман, дало ему возможность увидеть их фигуры. Проблема заключалась в расстоянии. Даже в самых благоприятных обстоятельствах он вряд ли мог бы попасть в такую цель, стреляя из пистолета, а при туманящей зрение мигрени и среди водяных струй шансы его были равны одному к миллиону. А выстрелить он мог только один раз. Он вжался спиной в ствол дерева, судорожно соображая и не находя очевидного решения. Он вгляделся опять.
Его выстрел, по крайней мере, привлечет внимание обоих. А это может дать детективу необходимое время. Он глубоко вздохнул и потянулся к заткнутому за пояс кольту.
Но кольта не было.
73
Жгучая боль была нестерпимой. У Чарльза Дженкинса ныли кости, мускулы его дергались. Голова, казалось, вот-вот лопнет. Если б не дикая боль в челюсти, он бы улыбнулся. Он знал, что мертвые боли не чувствуют, а единственным его чувством сейчас была неподдельная острая боль.
Он был укрыт тонкой простыней, но ткань эта давила на больной костяк, как свинцовая плита. Во рту у него было щекотно, словно он наглотался волос, а воздух вокруг потрескивал, словно его прошивало током — так бывает, когда вытаскиваешь из сушилки шерстяные носки. Стоило моргнуть, и глаза пронзало болью. Последнее, что он помнил, был пол в доме Уильяма Харта и смутное ощущение, что он парит над ним и ангелы влекут его в темный туннель к яркому свету, как он полагал, на другом его конце.
