Максим Теплый - Архив шевалье
Или сейчас, или никогда! Они в запое! Они отравились надеждой на свободу, нанюхались западного дурмана. Они готовы сменить Пушкина на «Макдоналдс», свое историческое достоинство – на чипсы и поп-корн. Так дайте же им все это! Разве вы не видите, что они перебрали и хотят опохмелиться? Так дайте же им суррогат свободы! Пусть опохмеляются той сивухой, которую вы изготовите специально для них!
А еще дайте денег. Тем, кто будет разлагать страну изнутри. Кормите их с руки. Приучайте брать корм открыто и нагло, чтобы они, подобно городским сизарям, которых выкармливают сердобольные бабульки, быстро превратились из обтрепанных и робких – в откормленных и жадных. И не скупитесь. Как говорится, «Париж стоит обедни!».
Но торопитесь! Сейчас или никогда! Если русские очухаются, если переживут похмельную ломку, тогда вам успеха в борьбе с ними не видать. Тогда вы снова получите рядом с собой мощную страну и гордый народ.
Вам это надо?
Мое поколение свою войну проиграло. Попробуйте вы…
Р.S. Настало время сбросить завесу с моего настоящего имени. Тот, кому надо, все поймет. Поэтому передаю привет своим замечательным коллегам – Вилли Штерману, Адольфу Якобсену, а также Констанции Шевалье. Я помню о вас, друзья мои…
«Какая наглость! – возмущенно подумал Каленин, отложив в сторону газету. – Мессер! Он еще и советологией балуется! Бывший эсэсовец, военный преступник фарисейски клянется в любви к Москве и, не стесняясь, призывает Запад к уничтожению „русского мира“. Это ли не верх цинизма?! Надо будет поговорить с Куприным. Пусть посольство сделает официальное заявление, что ли! Нельзя же молча проглотить такое! Черт! Но как это доказать и где искать этого Майсснера, или Мессера?
Беркас решительно двинулся в главное здание посольства и вскоре попал в небольшой уютный кабинет, в котором работал Николай Данилович Куприн.
– Читал-читал! – отреагировал он, увидев в руках Каленина газету. – Идиот!
– Кто идиот? – удивился Каленин.
– Майсснер, конечно… И наглец! Есть же какие-то правила хорошего тона… И газета – тоже хороша! Я уже звонил в редакцию. А эти чистоплюи начинают рассказывать мне про свободу слова, про права человека, про то, что у них не ГУЛАГ. Одно слово – подлецы и мерзавцы!
– А вы им не намекнули, кто такой Майсснер?
– Я же дипломат, Беркас Сергеевич, и не имею права так подставлять под удар себя, а главное – свою страну. Ну представьте: я говорю, что автор – военный преступник. Они завтра же опубликуют мои слова, записанные на диктофон, и потребуют доказательств. А где они? Где архив Шевалье? Вы все просрали, а теперь я должен делать заявления…
– Послушайте, Николай Данилович…
– Да ладно… Хватит обиды гнуть! – поспешил успокоить его Куприн. – Я это к тому, что был бы архив… Что тут рассуждать, проехали…
Куприн посмотрел на Каленина тем долгим, изучающим взглядом, который уже не раз заставлял Беркаса внутренне сжаться.
– А помните нашу с вами игру, в день знакомства? Год назад… Когда я угадывал некоторые страницы вашей биографии? – Куприн, не отводя глаз, взял Каленина за руку. – Хотите, еще раз проверим мои телепатические способности?
– А что вы хотите знать? Спросите – я отвечу… – Каленин почувствовал нарастающее напряжение и пожалел, что полез с этой дурацкой газетой к Куприну.
– Спрашивать неинтересно. Интереснее угадать… Прочитать, так сказать, ваши мысли. – Куприн усмехнулся. – Вы что, чего-то боитесь?
– А чего мне бояться? – неуверенно возразил Каленин, и сам почувствовал, что его возражение только распаляет Куприна. Он хотел быстро придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти, но Куприн опередил его.
– Я, дорогой Беркас Сергеевич, с некоторых пор потерял к вам доверие. Обидно… Мне казалось, что я был вправе рассчитывать на вашу искренность, ведь я всегда приходил вам на помощь…
Куприн говорил тихо и проникновенно. Могло даже показаться, что у него увлажнились глаза и он по-настоящему расстроен.
– Ну подумайте сами, – продолжил он, – что я должен был подумать о вас, когда вы развесили всю эту клюкву про Мессера, который якобы похитил архив. Вы же не считаете меня дураком? Ведь так?
– Разумеется, Николай Данилович! Но Мессер действительно был у меня в доме. Вместе с Лукой… Вы же сами видели!
– Я видел двух мужчин, которые выбегали из дома. Какой Мессер, какой Лука? Смеетесь надо мной, да? Хотите, чтобы я поверил, что сам Мессер приходил к вам, что он тут же нашел архив в альбоме? Кстати, если вы спрятали картинки в альбом, который лежал на самом видном месте, то это была вовсе не плохая идея. Я бы не додумался искать его там, если, к примеру, задался бы такой целью. Тогда почему додумался Мессер, или кто там у вас был? Неувязочка, Беркас Сергеевич! К тому же в руках у ваших гостей я ничего не заметил – ни папок, ни свертков.
Куприн помолчал, а потом неожиданно шагнул вплотную к Беркасу и, глядя в упор, медленно, тщательно выговаривая каждое слово, произнес:
– Я вам не верю! По глазам вашим вижу, что вы врете…
– Николай Данилович…
– Не перебивайте! Вы прекрасно знаете, что я прав!
Каленин вдруг почувствовал, что покрывается румянцем, что Куприн ясно видит это и с удовольствием утверждается в своей правоте.
– Вы уже один раз попытались затеять самостоятельную игру. Похоже, у вас не прошла охота и дальше играть со мной в «кошки-мышки». Не знаю, чего вы добиваетесь, но уверен, что ничем хорошим это не кончится. Если вы ищете славы – уверяю, она вам не грозит. Если денег – то у вас нет навыка их добывать. Какой из вас шантажист… Если справедливости – то почему без меня?…Красивый свитер на вас… Немецкий?
Каленин пожал плечами, давая понять, что не знает, где изготовлен свитер. А Куприн тем временем неожиданно взялся за язычок молнии и резко потянул его вверх, застегивая свитер под самое горло.
– Врать вы не умеете, Беркас Сергеевич! – Куприн похлопал его по плечу и чуточку опустил бегунок молнии вниз. – Если архив у вас, еще не поздно найти ему правильное применение… Или будете дожидаться Мессера? Остался один день…
– В каком смысле – один день? Вы же только что предположили, что у меня дома был вовсе не Мессер? – растерянно уточнил Беркас.
– Я имел в виду, что… ну вы же послезавтра возвращаетесь в Союз… Так?
Беркас вдруг почувствовал в словах Куприна какую-то фальшь. Он мгновенно подавил в себе желание наконец-то расстаться со своей тайной и рассказать старшему товарищу про встречу с Лукой и Якобсеном.
– Николай Данилович! Я вообще-то пришел к вам из-за статьи. Я считаю, что тема архива Шевалье закрыта. У меня его нет! – твердо сказал он, глядя Куприну прямо в глаза.
«Вот он – детектор лжи! – подумал про себя Каленин. – Когда говоришь правду, щеки не краснеют и взгляд не бегает!» А вслух добавил:
– Правда, Николай Данилович. Нет его у меня!..А как там в Москве? Что нового?
Куприн сначала не среагировал на резкую смену темы разговора, а затем на его лице обозначилась печать нескрываемого удивления. Он с интересом разглядывал Беркаса, как бы говоря: «Ну вы даете, молодой человек! Лихо держитесь! Вывернулись… Ну-ну! Еще поглядим!»
– Что нового, говорите? Бардак в Москве! С утра – танки на улицах. Вот оно – новое! Как будете возвращаться – ума не приложу…
Предчувствие гражданской войны
День выдался тихий и солнечный. Вчерашний снег сошел так быстро, что о нем напоминал только асфальт, который цветом стал походить на потертые светло-серые джинсы, отмеченные разводами и заплатками. Но, несмотря на отличную и добрую погоду, Москва насупилась безлюдностью и тревогой. По всему городу стояли танки и бронетранспортеры. Центр, начиная от Красной площади и далее – по Калининскому проспекту, вплоть до Триумфальной арки, был полностью оцеплен и наводнен войсками.
Самое поразительное состояло в том, что любой желающий мог видеть всю эту картину в реальном времени и с многочисленных ракурсов: несколько телеканалов, в том числе зарубежных, вели прямую трансляцию с улиц Москвы. Наверное, это был первый и последний случай в истории, когда десятки миллионов людей во всем мире, причем одновременно, могли воочию наблюдать, как начинаются гражданские войны.
Это вроде как финал Кубка европейских чемпионов между, к примеру, «Челси» и «Манчестер Юнайтед»[28]. Каждый хороший пас, точный удар или гол вызывают многомиллионный вопль восхищения и одновременно такой же многомиллионный стон разочарования, ибо мир делится примерно поровну на тех, кто желает победы одним, и тех, кто болеет за других.
Здесь же играли не в футбол. Здесь убивали друг друга, а весь мир яростно болел: одни за «белых», другие за «красных», хотя кого считать «белыми», а кого «красными», было совершенно непонятно.
