Анджей Выджинский - Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо
— Когда его можно увидеть? Он придет к тебе еще?
— Мы условились на завтра, на то же время. Пришли кого-нибудь в «Гавану»… Мигель, скажи мне, что случилось с Октавио?
— А как ты думаешь?
— Вы его убрали.
— Не преувеличивай. Мы его перевели.
— На небо?
— Такие люди на небо не попадают… Завтра в «Гавану» придет Тапурукуара и подождет там твоего янки… Тебе жаль Октавио?
— Очевидно, у вас были какие-то основания, Мигель.
— Меня тебе тоже не было бы жалко?
— Очевидно, нашлись бы какие-нибудь основания, Мигель.
— А себя? — спросил майор Паулино.
— Всегда находятся какие-нибудь основания, Мигель.
21Я отправился на Авенида Сан-Кристобаль. На третьем этаже дома номер шестнадцать на двери висела визитная карточка Оливейры. Я постучал. Дверь открыла пожилая креолка с аристократическими манерами, вся в черном.
Я сказал, что работаю в аэропорту и хочу повидать Руиса Оливейру. Она пригласила меня в прихожую и захлопнула дверь.
— Сеньора Оливейры нет.
— А когда можно его застать?
— Не могу сказать ничего определенного. Я сама начинаю беспокоиться. Не хватает кое-каких вещей сеньора Оливейры, но сумка, которую он обычно берет с собой в полет, висит на вешалке. И мундир в шкафу.
— Вы полагаете, он уехал?
— Он непременно сказал бы мне, если бы — уехал, обычно он меня предупреждает. Если меня нет дома, он оставляет записку. Я всего лишь хозяйка этой квартиры, после ареста семьи сеньора Оливейры квартиру у него отобрали. Из больницы сеньор Оливейра вернулся прямо ко мне. Я была близкой приятельницей его бедного, несчастного отца. О Хулио я забочусь, как родная мать.
— Кто бы мог мне что-нибудь подсказать?
— Он дружил с малосимпатичным человеком, капитаном де ла Маса. Тот, очевидно, знает больше. Но я не решаюсь позвонить ему.
— Вы чего-нибудь опасаетесь?
— Я всегда остерегаюсь людей типа сеньора де ла Маса. Вы знаете капитана?
— Я слыхал об их общей знакомой, сеньорите Манагуа.
— Ах! — воскликнула она. — Хуана Манагуа! Бедняжка еще лежала в колыбели, когда в 1934 году во время предвыборной кампании был убит ее отец. Вот уж действительно была кампания, — подчеркнула она, — судя по количеству убитых.
— Вы, наверно, не ведете счет годам с момента наступления эры Трухильо?
— Вы тоже не похожи на человека, который пользуется новым календарем. В нашем доме даже имени этого чудовища не упоминают. Пожалуйста, проходите в гостиную…
— Благодарю вас, но мне необходимо где-то отыскать сеньора Оливейру.
— Он понадобился на аэродроме? Странно, что там о нем ничего не знают. Может быть, вы все же…
— Вы знаете адрес сеньориты Манагуа?
— Да, она живет в двух шагах отсюда, в доме с колоннами. Дом построил еще ее отец. Кажется, номер двадцать девять. Если вы что-нибудь узнаете, пожалуйста, известите меня, очень вас прошу. Сеньор Оливейра — человек молодой, он иногда не ночует дома, но вот уже второй день от него нет никаких вестей. Такого еще не случалось.
На взятом в гостинице «форде» я подъехал к дому двадцать девять.
Тяжелую окованную дверь приоткрыла красивая девушка; красота ее была спокойной, но манящей. «Куколка», — подумал я и догадался, что передо мной Хуана Манагуа. Я протиснулся внутрь, почти касаясь ее груди, потому что Хуана даже не пошевелилась — она продолжала стоять так же неподвижно, как и в тот момент, когда я появился в полуоткрытых дверях.
— Кто вы такой?
— Заприте дверь. Я должен с вами поговорить.
— По вопросу о капитане де ла Маса?
— По нескольким вопросам.
— Но я вас не знаю и не могу с вами разговаривать.
— Пожалуй, я гость опасный. Перед вами — член комиссии госдепартамента США, которая занимается выяснением обстоятельств гибели американского гражданина, летчика Джеральда Лестера Мерфи.
— Я читала об этом. Но вы все еще не назвали своего имени.
— Мы можем сесть и спокойно поговорить?
— Я не знаю вашего имени.
— Меня зовут Мартин Гордон, я личный секретарь руководителя этой комиссии, мистера Даниэля Этвуда.
— Пожалуйста, проходите.
Легким и уверенным шагом она направилась в глубь квартиры. Мы вошли в комнату, обставленную в старомексиканском стиле. Манагуа указала мне на тяжелую, богато украшенную резьбой скамью из черного дуба. Сама она села на один из нескольких табуретов того же стиля, окружающих стоящий перед скамьей стол.
В противоположном углу я увидел скульптурное изображение бога дождя Чок Мооль; он полулежал на подставке из темного дерева, прижимая к животу плоский сосуд и обратив лицо в нашу сторону. Справа, тоже в углу и на точно такой же подставке, помещалась ацтекская скульптура бога радости Куауксикальи в виде лежащего ягуара. Слева с деревянной панели свисал портрет Руфино Тамайо. Мне показалось, что я попал в музей.
— Портрет я купила сама, — сказала Манагуа. — Здесь была любимая комната моего отца, он готов был разорить нас, лишь бы приобрести все это. После его смерти, во время нескольких обысков отсюда украли довольно много предметов меньшего размера. Моя мать утверждает, что они представляли гораздо большую ценность, чем те, которые остались… Простите, я так много болтаю… Впрочем, если бы не помощь капитана де ла Маса, мы бы потеряли этот дом.
— Де ла Маса был вашим женихом?
Она кивнула.
— Он часто бывал здесь?.
— Он фактически жил здесь последние два года.
— Вы знаете, что с ним произошло?
— Знаю. Собственно говоря, понятия не имею, что именно, но знаю, что его нет в живых.
— Еще один нескромный вопрос: откуда вы это знаете?
— Мне сказал наш общий знакомый, сеньор Оливейра. Где он теперь? Я не знаю, где теперь сеньор Оливейра. Он боялся, что его постигнет такая же участь… И предпочел исчезнуть.
— Он не сообщил вам, куда едет?
— Обычно все удирают через Гаити или из какого-нибудь доминиканского порта на частных яхтах и рыбацких ботах… Вам не следовало сюда приходить. Вы подвергаете меня опасности.
— Я пытаюсь разоблачить убийц капитана. Разве вам это не доставит удовлетворения?
— Тем более вам не следовало сюда приходить. Я не получу никакого удовлетворения. Я не любила Октавио.
— Третий нескромный вопрос: разве такую красивую девушку, как вы, можно было заставить жить с нелюбимым?
— Женщинам любить не полагается, на любовь имеют право мужчины. Октавио меня любил.
— И оберегал вас от Национальной доминиканской полиции?
— И оберегал меня, мою мать и наш дом от Национальной доминиканской полиции… Вам пора уходить, мы не в Вашингтоне. Вы должны понять мои опасения.
— Я не понимаю только вашего спокойствия. Капитан де ла Маса писал вам письма?
— Почему вас это интересует?
Я протянул ей фотокопию письма де ла Маса, написанного в тюрьме.
В комнате было темновато, Хуана подошла к окну и там два раза перечитала письмо. Сев на табурет, она отдала мне его.
— Понимаю. Они хотят обвинить его в убийстве, — сказала она.
— Я не сомневаюсь, что де ла Маса этого не писал.
— Да. Я покажу вам его письма. В этом только подпись подделана неудачно… Очевидно, они не предполагали, что кто-нибудь сфотографирует письмо… Я поступаю очень неразумно, что столько говорю, я не должна ничего рассказывать. Вы уладите свои дела и вернетесь в Штаты, а я останусь здесь, на их милость, до конца жизни.
— Если бы я раньше с вами познакомился…
— Не говорите так. Мне эти песенки хорошо знакомы, я нередко их слышу… Надеюсь, вы никому не передадите наш разговор.
— Не могли бы вы показать мне какое-нибудь письмо сеньора де ла Маса?
Хуана принесла несколько писем. Де ла Маса писал ей из многих городов и стран. На одном конверте я обнаружил штемпель нью-йоркской почты с датой «11 марта»… На следующий день был похищен де Галиндес.
— Вы можете мне оставить этот конверт?
— Берите. Но не забывайте, что моя жизнь в ваших руках. Меня не интересует, обвиняет ли кто-нибудь Октавио в убийстве, которого он не совершал. Мне его не жаль. Мне жаль себя; в том положении, в каком я оказалась после его смерти… Скажите, а вам жаль Мерфи? Он тоже был влюблен.
— Мне не жаль Мерфи. Почему же я вмешиваюсь в эту историю? Потому что не могу примириться с существованием системы, при которой людей, чаще всего невинных, убивают без суда, при которой безнаказанно уничтожают личных врагов правящей семьи. Не для того мы платим им налоги, служим в армии, работаем за полцены и поддерживаем их, чтобы нас убивали. С этим я не могу примириться. Если бы Мерфи умер от воспаления легких или от рака, я бы ни к кому не имел претензий.
— Но ведь так и могло случиться. Когда они кого-нибудь уничтожают, я уговариваю себя, что убитые умерли от рака или попали под машину. Их отсутствие среди нас в обоих случаях имеет одинаковый смысл: они перестают существовать. Мой убитый отец умер от рака. Разве я не права?
