Лев Гурский - Опасность
— Счастливо доехать! — жизнерадостно попрощался Юлий, когда я отклонил его великодушное предложение проводить меня до вокзала или хоть до ближайшего такси.
— И вам того же! — ответил я, пожимая ручку своего милицейского напарника. Попрощавшись, я подхватил свой «дипломат» и стал спускаться по лестнице вниз. По пути мне встретился толстый сержант милиции, которого Юлий едва не уволил. Предосторожности ради сержант козырнул и мне. Вот что значит опыт — сын ошибок трудных.
Внизу у стойки администратора какой-то бородатый дядька нежно ворковал с административной тетенькой. Издали мне послышалось, что они деятельно обсуждают проблему траханья, и я решил было пройти к выходу кружным путем, чтобы не нарушить их интим. Однако, подойдя поближе, я осознал свою ошибку — и заинтересовался. Загадочный шоколадный «ТРАХ-25» на торте продолжал меня волновать.
— Ради Бога извините, — вторгся я в беседу бородатого с администраторшей, — а что такое «ТРАХ»?
Административная тетка оскорбленно поджала губы, а бородатый, презрительно усмехаясь, объяснил мне, невежде:
— ТРАХ — это, к вашему сведению, знаменитый Театр Режиссерско-Актерских Художеств под руководством Ивана Ивановича.
Оставалось узнать смысл числа «25». Бородатый еще раз снизошел к моему кретинизму и растолковал, что число — знак юбилея. Столько раз уже сыгран спектакль «Почему все хуже нас». По этому случаю сегодня был фуршет. С тортом и шампанским.
— Извините еще раз, я не местный, — вновь робко расшаркался я. — В театральном искусстве я неважно разбираюсь… Что, все остальные театры действительно хуже них?
— В нашем городе — да, — нарушив оскорбленное молчание, гордо поведала мне администраторша.
— И в Москве — тоже, — безапелляционно добавил презрительный бородач.
— Нет, отчего же, Сергей Константинович, — позволила не согласиться с ним администраторша. — Говорят, спектакли Артема Кунадзе в московском «Вернисаже»…
— Кунадзе отстал от Ивана Ивановича на двадцать лет! — громко перебил бородатый Константинович, видимо, задетый за живое. — У Ивана Ивановича каждая деталь играет. Возьмите хотя бы сегодняшний кривобокий торт. Это же символ…
Дабы не оскорбить театральных эстетов неприличным хихиканьем, я вынужден был стремглав выкатиться из гостиничного холла на улицу. Я-то помнил, как рождался этот символ и даже сам был, в некотором роде, причастен. Правду говорят: весь мир — театр, все мы артисты, и наше место — в буфете…
До Москвы я доехал без приключений, только очень вымотался. Поезд был проходящий, двигался со всеми остановками, а трое моих соседей по купе с таким азартом резались в преферанс, что я долго не мог заснуть. Во сне меня преследовали игральные карты, причем наглые шестерки били все старшие карты подряд; это было глупо, неправильно, омерзительно…
Столица встретила меня утренним холодом, но он не смог разогнать мою сонливость. В семь тридцать утра я завалился, наконец, в свою квартиру. Сил хватило лишь на то, чтобы позвонить дежурному прапорщику в Управление, доложиться о своем приезде, а затем поставить будильник на десять — и спать, спа…
Разбудил меня громкий звонок. Не будильника, а телефона. Будильник показывал ровно девять. Черт побери! — подумал я со злостью. Неужели это звонит Куликов из Индии? Больше некому. Сейчас расскажет, как он вспомнил в Дели басню Крылова «Слон и моська».
— Алло! — злобно гаркнул я в трубку. — Кто это?
Звонил отнюдь не Куликов, и не из Индии. Голос в трубке принадлежал Дяде Саше Филикову. Прежде чем я успел послать его подальше, Дядя Саша сообщил мне новость: только что в своем кабинете номер тринадцать застрелился Потанин.
РЕТРОСПЕКТИВА-8
27 июня 1953 года Москва.
В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.
Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.
Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…
— Он орет все время, Никита Сергеевич, — уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру. — На нервы действует очень.
Сам Москаленко чувствовал себя явно не в своей тарелке. Нечасто ему, генерал-лейтенанту, командующему военно-воздушными силами МВО, приходилось выступать в роли простого тюремного вертухая. Точнее говоря, такое случилось вообще впервые. Правда, и случай был исключительный: в карцере находился член Политбюро, второе лицо в государстве. А может, даже и первое — это как поглядеть.
— И что орет? — полюбопытствовал Хрущев, с трудом поспевая за долговязым генералом.
— Маленкова все больше зовет, — ответил Москаленко на ходу, не сбавляя темпа. — Иногда Молотова. Иногда просто визжит, как зарезанный, — тогда слов почти не разобрать.
— А меня не зовет? — Хрущев уже запыхался, но пока еще не отставал от быстроногого Москаленко.
Тот, наконец, сообразил, что Никита Сергеевич уже немолод и ему не к лицу играть в догонялки, а потому аллюр уступил место прогулочному шагу. Оба с облегчением перевели дыхание. Москаленко вдруг вспомнил, что и он далеко не пацан-первогодок.
— Вас не зовет, Никита Сергеевич, — отрапортовал генерал чуть виновато, словно именно по его недосмотру арестант проявил такое непростительное пренебрежение к его собеседнику. Однако Хрущев, наоборот, обрадовался.
— Вот и будет ему приятная неожиданность, — проговорил он. — Обожаю сюрпризы.
Москаленко догадался, что Хрущев шутит, и на всякий случай нервно улыбнулся. Улыбка получилась вымученной.
— Не дрейфь, генерал, — Хрущев, на ходу привстав на цыпочки, легонько похлопал командующего ВВС по плечу. — Разберемся с ЭТИМ, сделаем тебя маршалом. Хочешь быть замминистра обороны?
Генерал-лейтенант улыбнулся уже несколько бодрее. Не то чтобы он совсем поверил торопливым обещаниям секретаря ЦК, но на душе почему-то стало поспокойнее. Как будто дополнительный тяжелый груз, повисший на его генеральских плечах со вчерашнего утра, перекочевал на чьи-то другие плечи. В конце концов, партия знает, что делает. Если оказалось, что товарищ Берия — враг народа и английский шпион, значит, он и есть шпион и враг. И точка.
Тем временем вопли из карцера приблизились настолько, что можно было уже различить отдельные слова.
— Похоже, с ума сошел, — осторожно высказался Москаленко, прислушиваясь к крикам. — Бомбу какую-то теперь вспомнил… Бомбу хочет… Бредит, наверное, я так понимаю…
Хрущев усмехнулся. Похоже, он явился не зря — даром что без приглашения. Решительным движением он попридержал генерала за локоток и сам остановился.
— Так где этот карцер, говоришь? — спросил он.
— Первый поворот направо и до конца по коридору, — четко объяснил Москаленко. — Разрешите, я…
Хрущев отрицательно помотал головой.
— Дальше я сам, — сказал он. — Перемолвлюсь с ним парой слов… Напоследок.
Рука Москаленко машинально легла на кобуру. Хрущев оценил этот жест.
— Ты правильно меня понял, маршал, — кивнул он. — Я люблю понятливых и терпеть не могу чистоплюев. Патроны-то есть?
— Так точно, — внезапно охрипшим голосом ответил Москаленко.
— Ладно, жди меня здесь… — Хрущев махнул рукой, сделал несколько шагов и скрылся за поворотом коридора. Вопли из карцера заглушали звуки шагов секретаря ЦК, и поэтому в поле зрения единственного арестанта гауптвахты Хрущев возник совершенно внезапно.
От неожиданности арестант подавился собственным воплем, поперхнулся, закашлялся.
— Я не помешал, Лаврентий? — поинтересовался гость. — Мне доложили, будто ты здесь все зовешь кого-то, буянишь. Дай, думаю, зайду. Проведаю старого приятеля. Ты мне не рад как будто?
— Ни-ки-та? — с трудом выговорил Берия, преодолев кашель.
— Шестой десяток уже как Никита, — развел руками Хрущев. — Пора бы и привыкнуть, Лаврентий. Или ты не меня в гости ждал?
