Гюнтер Карау - Двойная игра
В этой тревожной обстановке я готовился посетить Лейпцигскую ярмарку. Я собирался встретиться там с одним старым знакомым из журналистской среды. В некотором смысле эта встреча имела отношение к работе Йохена Неблинга, но я не стану вдаваться здесь в подробности, чтобы не вносить путаницу во всю эту историю. Впрочем, как выяснилось позже, встреча эта никаких результатов не дала. Во всяком случае, не откладывая дела в долгий ящик, я решил взять с собой на сутки и Йохена (столько времени без него могли обойтись в Берлине). Я считал, что смена обстановки пойдет на пользу нам обоим.
В дни ярмарки благодаря притоку зарубежных гостей, предвкушающих выгодные сделки, в Лейпциге царит своеобразная атмосфера беззаботности, причем окунуться в нее стремятся многие жители города. «А что, если это удастся и нам? Ведь Лейпциг — именно то место, где можно немного расслабиться», — наивно думал я. Йохена, естественно, тянуло туда, где была выставлена радиотехника и техника связи. Потом мы отлично закусили в ресторане «Августинер», а переваривать обед отправились в «Капитол», где смотрели какой-то вестерн. Затем мы заглянули в созданный после прошлогодней лейпцигской шахматной Олимпиады Дом шахмат, чтобы выяснить, нет ли там литературы по игре го. Мы непринужденно веселились, как и было задумано. Правда, до серьезного разговора дело так и не дошло. и только вечером, когда мы оказались в том старом винном погребке, уютную обстановку которого, наверное, нет надобности описывать, поскольку она знакома всем, кто бывал в Лейпциге, мы наконец поговорили. Но не атмосфера погребка была виной тому, что из моего намерения приятно провести вечер ничего не вышло. Йохен пил с такой жадностью, будто стремился наверстать упущенное или напиться впрок. Под влиянием вина его первоначальное оживление перешло в апатию. Несколько парочек развязно танцевали на небольшом пятачке между столиками. Йохен этого не видел. Он сидел молча, уставившись в бокал с вином, в котором отражались огоньки свечей.
— Йохен, ты не должен поддаваться плохому настроению, — сказал я. — Тебе необходимо взять себя в руки.
Он поднял на меня взгляд, полный скепсиса:
— Что ты знаешь о моем настроении? Известно ли тебе, что я боюсь возвращаться домой? И вообще, что такое «дом»? По своей квартире я хожу, словно по незнакомому острову. Разве проживающая там женщина — моя жена? А разве ребенок — это мой сын? Я сажаю его на колени. Он скачет, а я приговариваю: «Поскакали, поскакали, поскакали — в яму бух…»
Я принялся заклинать его взять себя в руки, убеждал, что положение критическое, что, быть может, вскоре узел развяжется. А он, холодно глядя на меня, заявил, что я так же хорошо научился утолять боль души, как доктор Баум. И вообще, мы — доктор Баум и я — в чем-то схожи: оба наделены чувством собственного превосходства, уверены в себе, оба такие чуткие, человечные и — невозмутимые.
Что это — у него окончательно сдали нервы? Я сказал ему, что, слушая подобные речи, мне очень трудно оставаться чутким и невозмутимым, а сравнение с доктором Баумом меня совершенно не устраивает. Уж не забыл ли он, в рядах какой организации состоит и где его место? Он ответил вопросом на вопрос: уж не хочу ли я перейти к оскорблениям?
— Конечно, я помню, в какой организации состою, по чувствую себя парализованным, который не в силах шевельнуть ногой. Я знаю, где мое место. У радиостанции! Не беспокойся: свою работу я буду выполнять хорошо. Но что у меня остается, кроме нее?
Его слова несколько успокоили меня. В них я усмотрел осознание им своего долга. Я сказал ему об этом, а еще сказал, что если подойти к делу с умом, то это не помешает решить и личные проблемы.
Сегодня-то я сознаю, что тогда мы дошли до предела — совсем перестали понимать друг друга. Мы слушали только слова, не вдумываясь в их смысл.
— Правильно, — сказал он, осушая бокал с вином. — Сосредоточимся на нашем деле. А знаешь что? Наверное, мне лучше расстаться с женой. Тогда мы оба перестанем мучиться. Каждый будет жить по-своему. У нее останется ребенок, а у меня радиостанция. И ты бы выиграл от этого.
Как легкомысленно он заявил об этом! Можно ли вообще вести себя так беззаботно и беспечно, как какой-нибудь юнец? Я был растерян и раздражен, а потому слеп и глух. Я просто не понимал, что его развязность была напускной, что в действительности он не хотел поступиться тем, что составляло его жизнь, но чувствовал себя неспособным бороться за это. Он оказался в заколдованном круге, и я дал втянуть себя туда же. Пришлось посоветовать ему выкинуть блажь из головы.
— Идет, — согласился он и рассмеялся: — А теперь напоследок пойдем в какое-нибудь злачное место.
И мы пошли в злачное место. Но мудрее от этого я не стал. Для этого потребовались еще кое-какие события, однако произошли они несколько позднее.
Мне до сих пор не ясно, как вообще все это могло случиться. В один из весенних солнечных дней, когда Йохен должен был проводить радиосеанс, он, вероятно все еще надеясь спасти то, что уже казалось окончательно погибшим, вопреки всем правилам конспирации решил взять с собой жену. Он и Рената были заядлыми грибниками. Вот Йохен и предложил ей отправиться за первыми весенними грибами. Рената ухватилась за эту мысль, как за соломинку. Ведь раньше он уходил из дома тайком. Неужто этот кошмарный период их жизни заканчивается? Может, после этой совместной поездки их семейная жизнь снова наладится?
В лесу у Йохена были, разумеется, совсем другие интересы, нежели сбор грибов. Ему предстояло пробраться к кабелю, который был проложен в запретной военной зоне. Он оставил Ренату одну, и все вышло как нельзя хуже.
Сообщение о том, что Ренату Неблинг задержал советский военный патруль, дошло до меня окольными путями лишь поздно ночью. После первых допросов, на которых она, к счастью, ничего не сказала, кроме того, что, собирая грибы, потеряла мужа и заблудилась, ее передали народной полиции, откуда, составив обстоятельные протоколы, препроводили домой. Стали разыскивать ее мужа, но он как в воду канул. И только на рассвете, проведя ужасную ночь в поисках Ренаты, он позвонил мне. Вот магнитофонная запись, хранящаяся в архиве:
«Вернер, мне надо поговорить с тобой. — Нет, не сейчас! У меня кое-что сорвалось. Очень сожалею. — Что с моей женой? Так ты уже знаешь? — Быстро же работают твои ребята. — Да, молочник спрашивал обо мне. Боже мой… — Нет, я ускользнул. — Да, ты замнешь. — Понимаю. — Нет, я не сошел с ума. — Так дальше не пойдет. — Пожалуйста, не беспокойся о моих нервах. Я вовсе не болтаю вздор. — Нет! — Дело не в нервах, а в характере. — Не волнуйся. Все уже позади. Кончено! Поэтому нечего беспокоиться. — Нет, Вернер, я не издеваюсь. Ты прав, но, быть может, прав и я? Человек несет столько, сколько способен выдержать. — Я все хорошо обдумал. — Да, я знаю, что принцип… Но, быть может, у каждого человека есть и его собственный принцип. — Нет уж, дай мне высказаться! — Видишь ли… Рената уехала и взяла с собой сына. — Не знаю… Я нашел вскрытую телеграмму. Мой отец… Да, ему совсем плохо. — Оставь меня в покое! Мне необходимо уехать. Я беру отпуск. — Радиосеансы? Подождут! — Не знаю, что будет. Знаю только, что все будет по-другому. — Мне это безразлично. Пусть хоть весь эфир обыщут. У меня отпуск. — Да, конечно, все это жуткое дерьмо. И хорошо, когда наконец можно сказать: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо!» — Нет, я совершенно спокоен. — Зачем я тогда позвонил? Хотел еще раз поблагодарить за тот вечер, который мы недавно провели в Лейпциге. Знаешь что? Пожалуй, я не мог иначе. И теперь не могу. Я привезу ее назад, а до остального мне нет дела. — Хорошо… Все… Спасибо…»
Я трижды прослушал запись. Прослушав ее в четвертый раз, я понял, что все копания в психологических тонкостях бессмысленны, если в душе человека накопилось столько страха. Этот человек не испытывал страха, когда речь шла о его личной безопасности. Что же произошло с ним сейчас? Что вообще делает человека великим или ничтожным? И я пришел к выводу, что прав старик Маркс, который указывал, что человек — это совокупность его взаимоотношений. Отними у него любовь, дружбу, братство, чувство коллективизма — и ты отнимешь его природу… Я собрал свою дорожную сумку…
Лишь незасыпанная могила отца вновь свела вместе Йохена и Ренату. Но и там разделяло их нечто — нечто в облике тети Каролины, или Кэролайн, как она себя называла. Она не могла упустить случая, спрятав лицо под траурной вуалью, насладиться церемонией погребения брата, давно потерянного, но только теперь умершего. Она, собственно, была центральной фигурой небольшой похоронной процессии. Йохен как-то выпадал из нее. В мешковатом пальто темного цвета, должно быть, одолженном в деревне у какого-нибудь старого приятеля, он казался на кладбище случайным человеком. Он не стоял, подобно другим, опустив глаза, а пристально всматривался в даль, которая с кладбищенского косогора простиралась над колышущимся массивом леса и терялась где-то в синеве. Затем за спиной у тетки он взял жену за руку и больше не отпускал ее от себя.
