Эдуард Тополь - Красный газ
Но сейчас, в нартах, то впадая в дремоту, то выбрасываемый из нее очередной кочкой или торосом, Зигфрид не без самодовольства нежил в своей душе этот взрослый взгляд одиннадцатилетней неночки. Кто знает, быть может, через год или два он по каким-нибудь делам снова окажется в этой тундре. Если эту Мелькуне искупать в ванне с шампунем… А что до ее несовершеннолетия… «Come on! – сказал он сам себе. – Что плохого заниматься любовью с 12-летней девочкой, если она сама просит об этом? Значит, она созрела для этого, они тут рано созревают. Та, Окка, не была девственна в свои 12, а была распущенна и ненасытна, как… Как там у Бодлера? „С еврейкой бешеной, простертой на постели…“»
Рев вертолетных двигателей выпростал Зигфрида из этой сладкой полудремы. Оба они – и Зигфрид, и Ани-Опой – глянули в небо.
С юга на север, пересекая путь упряжки Ани-Опоя, шли три вертолета. На носу и на хвосте каждого горели яркие огни и вполнакала тлели мощные прожекторы. Из-за лучей этих прожекторов вертолеты казались похожими на огромных коршунов с вытянутыми вперед белыми лапами, готовыми ухватить мощными когтями очередную добычу…
«Меня! – подумал со страхом Зигфрид. – Меня ищут! КГБ! Сейчас они опустятся, схватят меня и еще будут хохотать над моим ненецким нарядом, а потом…»
Но вертолеты пронеслись мимо и ушли на север, рокот их двигателей исчез за дальней сопкой. Ани-Опой остановил оленей, обеспокоенно поднялся на нартах во весь рост, даже вытянулся в ту сторону, куда ушли вертолеты. Прислушался. Потом спрыгнул с нарт, откинул капюшон малицы, лег на замерзшую землю и приложил ухо к ледяному насту. Олени, отдыхая, потянулись к проплешине на снежном покрове сопки – там были видны замерзшие стебли ягеля.
– В чем дело? – спросил Зигфрид, но Ани-Опой только замахал руками – молчи, мол, дай послушать тундру.
Вдруг он отпрянул от земли – резко, всем телом, как от удара. И лицо его преобразилось – ожесточилось, потемнело, а глаза – и без того узкие – сузились еще больше. Он вскочил на нарты, сильно ударил переднего оленя и резко повернул всю упряжку вслед улетевшим на север вертолетам. Зигфрид, вцепившись двумя руками в нарты, еле удержался в них.
– В чем дело? – крикнул он снова Ани-Опою.
Но Ани-Опой не обращал на Зигфрида никакого внимания. Он стоял на нартах в полный рост, орал на оленей и что есть силы гнал их по тундре вслед вертолетам. Наверно, его олени еще никогда не видели хозяина в таком состоянии. Вздрагивая ушами и подняв от страха хвосты почти вертикально, они буквально стелились по тундре, храпя и кося на хозяина потными мордами.
Зигфрид, чтобы удержаться на нартах, просто лег в них, подмяв под себя свою сумку с водкой и мешок с белками и соболями, которых вез в Уренгой Ани-Опой.
Минут через двадцать этой бешеной скачки, когда Зигфрид почувствовал, что руки и ноги больше не держат его в нартах, а Ани-Опой, не обращая внимания на пену, валившую с морд его оленей, продолжал нещадно бить их хореем, крича «Хор! Хор!», – рев вертолетных двигателей послышался снова. Теперь они летели с севера на юг, навстречу упряжке Ани-Опоя, и куда ниже, чем раньше.
Неожиданно один из вертолетов отделился от троицы, снизился, еще включил прожекторы и с ревом, от которого уже закладывало уши, помчался прямо на упряжку.
Ослепленные и оглушенные олени, храпя от страха, рванули в сторону.
Ани-Опой чудом удержал их, но вертолет все снижался, словно шел на таран.
Пятясь от летящего прямо на них вертолета, олени смяли нарты, и в ту же секунду мощный ветер от винтов вертолета вообще расшвырял в стороны и обезумевших оленей, и людей, и нарты.
Зигфрид, оглушенный, очумело вскочил на ноги, замахал руками, закричал:
– Стойте! Что вы делаете? Тут люди!..
Но вертолет, развернувшись в стороне, снова шел прямо на него, на Ани-Опоя, на перевернутые нарты.
– Стойте! – орал Зигфрид. – Я Шерц! Я сдаюсь! Вы не имеете права! Я американец!!!
Ветер от винтов вертолета снова сбил его с ног, но, падая, он успел заметить в кабине вертолета молодое и хохочущее лицо пилота в армейской форме…
Потом вертолет взлетел ввысь и ушел догонять своих армейских товарищей. Ани-Опой поднялся из снега, огляделся. Нарты были перевернуты, поломаны, олени с оборванными вожжами стремглав бежали в разные стороны тундры.
Ани-Опой стащил с себя тяжелый сокуй, сбросил его на снег и, не сказав Зигфриду ни слова, побежал по тундре туда, откуда только что улетели вертолеты, – на север. Зигфрид, ничего не понимая, бежал за ним, крича на ходу:
– В чем дело? Куда?
Он взмок в своем тяжелом сокуе, пробовал стянуть его с себя, и в этот момент они вышли на гребень сопки.
То, что они увидели внизу, за сопкой, заставило их обоих замереть на месте.
Кровавое месиво мертвых человеческих тел, убитых оленей и расстрелянных с воздуха консервных банок с «Завтраком туриста» и маринованным перцем было внизу, на белом снегу тундры.
Ани-Опой упал на колени и так, на коленях, пополз к этому кровавому побоищу. Глаза его уже нашли лежащую на снегу и иссеченную пулями фигуру сына. Малица Санко, как и других пятерых ненецких парней, была иссечена пулеметными очередями так густо, словно вертолеты кружили над уже мертвыми телами, всаживая в свои жертвы весь боезапас, без остатка.
Этими же пулеметными очередями были изуродованы олени – так, словно побывали в разделке у пьяного мясника.
Вокруг этих кусков свежего человеческого и оленьего мяса, от которых еще шел пар, валялись, как гарнир, пробитые пулями консервные банки «Завтрак туриста». Не было ни одной целой банки, будто стрелявшие соревновались между собой, кто больше расстреляет этих банок с воздуха…
48
ИЗ ПРИКАЗА ПО АВИАДЕСАНТНОЙ ДИВИЗИИ ИМЕНИ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ:
…Выполняя боевой приказ правительства, Третий вертолетный полк нашей дивизии успешно провел в различных районах Ямало-Ненецкого округа операцию по защите социалистической собственности и советского строя.
В связи с отличным выполнением боевого задания
ПРИКАЗЫВАЮ:
Командира вертолетного полка майора Стригунова, командиров эскадрилий лейтенантов Звягина, Ахмерова, Игнатюка и Шевченко представить досрочно к присвоению очередного офицерского звания; стрелкам боевых вертолетов, принимавшим участие в выполнении боевого задания, объявить благодарность и десятидневный отпуск…
Командир дивизии генерал-майор Гринько
Салехард, 14 декабря 1983 г.
49
Зигфрид не думал, что дойдет живым до какого-нибудь жилья в тундре. Но когда он бессильно падал на снег, Ани-Опой грубо поднимал его за шиворот малицы и волок по жесткому насту до тех пор, когда Зигфрид приходил в себя и просил: «Пусти, я пойду…» Сам Ани-Опой не остановился ни разу даже для того, чтобы бросить себе в рот кусок льда или снега, утолить жажду.
После двух часов этого кросса по проламывающемуся под ногами тундровому насту они увидели припорошенные снегом ряды сетчатых клеток-вольеров – звероферму ненецкого совхоза «Светлый путь». В клетках беспокойно бегали голубые песцы, шоколадного цвета норки и серебристо-темные лисы. За вольерами были видны чумы и жилые дома совхоза, оленьи упряжки, дети в малицах.
Зигфрид упал в снег…
Ани-Опой один пошел навстречу собакам-лайкам, которые бежали к нему из стойбища.
Через час Зигфрид пришел в себя от ударов бубна, от яркого света, который бил в глаза, от тепла и от мягкости ложа, на котором он лежал. Не зная, чудится ли ему это во сне, он расклеил слипшиеся ресницы и тут же зажмурился – действительно, электричество, неоновые лампы дневного света. Зигфрид заслонил глаза ладонью и огляделся.
Он лежал в большой продолговатой комнате, где не было никакой мебели, если не считать длинного стола и портретов Ленина и Маркса на стенах. Но главной достопримечательностью этой комнаты было то, что вся комната – то есть и длинный стол, и все пространство пола – была завалена кипами соболиных, лисьих, песцовых, норковых шкурок. И Зигфрид сам лежал на нескольких кипах соболиных шкурок, оттого и было это необычное ощущение нежно-мягкого тепла.
Зигфрид пошевелился и тут же услышал мужской голос – низкий, прокуренный:
– Ага! Кажется, приходим в себя?!
Зигфрид повел глазами на голос – в стороне, у маленького и слеповато-темного окошка, стоял высокий, крепкий старик лет восьмидесяти – из тех породистых стариков, которых не старит ни возраст, ни сутулость. У него было худое удлиненное лицо, крупный нос и седая щетка усов.
Прокуренные, крепкие и крупные зубы сжимали пустой янтарный мундштук. Одет этот старик был в глухой серый, толстой вязки, свитер, поверх свитера была меховая безрукавка, а на ногах – брюки и высокие кисы. Из-под нависающих бровей старик зорко и весело смотрел на Зигфрида своими светло-голубыми глазами.
