Эдуард Тополь - Красный газ
– Я слышал, что кто-то буровые в тундре поджег? – спрашивал он.
Старики-ненцы молчали, вопросительно поглядывали на Ани-Опоя или вообще отводили глаза и сплевывали табачную слюну. Ани-Опой дипломатично отвечал:
– Ненаца ничего не знает. Ненаца тундра каслает – олешки пасет. А огонь на русские буровые духи тундры пускают.
– Зачем?
– Не знаю зачем, – отводил глаза Ани-Опой. – Духи тундры в земле спали. Русский люди пришли, много плохо тундре сделали. Реки убили, зверь пугали, дырки в земле делали – совсем будил и духов, однако. Пока эти дырки в земле не были, духи не могли выйти, под землей сидели. Теперь русский люди хотели эти духи по трубе выгнать из тундры. Открыли дырки в земле, стали гнать духи в трубу, как в капкан. Чтобы ненацы совсем без друзей остались. А духи вырвались и наказали русских… – Ани-Опой шумно отхлебнул чай из своей кружки.
«Ничего себе, интерпретация открытия газопровода „Сибирь–Западная Европа“!» – усмехнулся про себя Зигфрид. Но вслух сказал по-иному:
– Когда русские из-под земли газ достанут, в тундре тепло станет, светло станет. Русские люди вам теплые дома построят, электростанции.
– Совсем тогда ненец умирать будет, однако, – сказал со вздохом какой-то старик и даже закачался всем туловищем обреченно.
– Но почему?!
– Совсем тундра грязный станет. Пока русский люди сюда не пришел, тундра чистый был, ненец никогда не болел. А русский люди пришел и много своих больных духов принес в тундру, однако.
– Но ведь больницы построили, школы, интернаты – я сам видел в Салехарде и в Уренгое!
– Больницы – тьфу! – вдруг возмущенно сказал другой старик. – Совсем не лечат! Мой живот болел, очень сильно болел. Мой на оленях больницу ехал, в Новый Порт ехал. Доктор говорит: соболь давай – буду лекарство давать. Я говорю: ты лекарство давай, я чум поеду, соболь тебе привезу. Нет, говорит, сначала соболь давай, однако. Так не дал лекарство, пока я больной живот чум поехал, соболь взял для доктор.
– Нынче все опять стал, как давным-давно был, до революции, – сказал третий старик. – Даже хуже стал, однако. Русский люди нам, ненцам, паспорт не дают. А без паспорт милиция ни один город жить не пускает. В Москва не пускает жить, в Ленинград не пускает, даже в Салехард не пускает. Тундра живи! А как тундра жить? В магазин соболь даешь – магазин тебе ничего не дает. Мука не дает, чай не дает, масло не дает. Только бумажный деньги за соболь дает. А за бумажный деньги нигде ничего нету. Мой дочка в самый Москве на экскурсий был, говорит: «Москве даже для русский люди мясо нету, однако!» Мой башка не понимает: если русский люди для себя ничего нету, зачем русский в тундру пришел? Ненец всех русских кормить не может: ненец мало, русский люди – очень много, однако…
Откинув входную полость, в чум забежали собаки – спрятаться от ветра, который поднялся в тундре к ночи. Высунув языки, они легли на вытертую оленью шкуру, поглядывая то на жаркий огонь очага, то на ненцев и Зигфрида. На их пушистых шкурах серебрились и поблескивали капли тающего снега.
– Русский люди – злой люди, дурной башка, – продолжал старик и объяснил: – Собака видишь? Мой собака – правильный собака: оленя пасет, волка нападает, детей шибко любит, однако. Русский люди не так – чужой земля воюет: сам себе тундре лагерь строит, тюрьму! И другой русский люди в этот лагерь сажает – сам свой народ лагерь сажает, тюрьму! И собак совсем портил – на человека нападать научил, однако! – Старик снова сокрушенно покачал головой, в которой явно не укладывалась такая дикость: Человек научил собаку нападать на Человека и равного себе Человека сажал в тюрьму, как песца в клетку!
– Ты много говоришь, Лабута, – укорил его Ани-Опой, ему явно не нравилось это направление разговора.
– У меня имя такой – много говорить, – ответил старик.
И спросил у Зигфрида:
– А твой имя что значит?
Зигфрид пожал плечами:
– Ничего… Имя просто…
– Ничего не может быть. Каждый имя что-то значит, однако.
– Например, Тэта, – оживился Ани-Опой, явно радуясь тому, что можно увести разговор в другую сторону. И показал на старика, у которого доктор требовал соболя за лекарство. – Тэта – у кого оленей много.
– Теперь не так много, – сказал Тэта. – Теперь люча тундру портил, ягель нет для олешков, много олешков умер, однако…
– Значит, неправильный твой имя стал, – сказал ему Ани-Опой и показал на старика по имени Лабута. – А у него имя правильный – Лабута. Много говорит, значит.
– А твое имя что значит? – спросил Зигфрид у Ани-Опоя, отправляя в рот очередной кусок вареной оленины и запивая его чаем.
– Мое имя значит «еще один», – сказал Ани-Опой. – Мой отец детей так называл: первый родился – Опой. Один, значит. Второй родился – Сиде. Два, значит. Третий родился – Нягар. Три, значит. Так семь детей родились. А больше мой отец не умел считать, однако. Потому, когда я родился, он сначала начал – Ани-Опой, Еще один, значит…
Ненцы снисходительно засмеялись, словно у каждого из них было высшее математическое образование. Зигфрид даже с некоторым удивлением смотрел на них – на их открытый детский смех…
– А где твоя жена? – спросил он Ани-Опоя.
– Моя баба на хальмер пошел, – сказал Ани-Опой, погрустнев мгновенно, и объяснил непонимающему Зигфриду: – Моя баба сына рожал. Русский доктор пять соболей взял, а все равно бабе живот резал, а потом на хальмер послал. И соболь мне не отдал, однако…
Все ненцы опечалились мгновенно, их лица были полны сочувствия Ани-Опою.
– Два года один живу, – продолжал Ани-Опой. – Восемь детей кормить – очень трудно, однако. Поэтому пять детей тут, один сын охотник в тундре, а два старший дочка в интернат отдал. Не хотел отдавать, там их русский мужик портить будет. Но восемь детей Ани-Опой не может кормить; тундра совсем плохой стал – зверь нет, рыба нет, птица тоже нет, однако…
Старики ненцы принялись шумно вздыхать.
– А как твоих старших дочек звать? – с внутренней опаской спросил Зигфрид.
– Тадане и Папане.
Зигфрид облегченно перевел дух. Нет, не так звали ту, двенадцатилетнюю. Он спросил:
– А зачем столько детей сделал?
– А что еще делать? – ответил Ани-Опой, хитро блеснув узкими глазами. – Телевизор нету, света тоже нету, однако.
И снова все ненцы расхохотались веселым, открытым, словно детским, смехом…
Неожиданно собаки с громким лаем выскочили из чума. Ани-Опой и другие ненцы поднялись и, на ходу натягивая малицы, вышли за ними. Зигфрид остался один на один с пятью детьми. Мелькуне, старшая дочка Ани-Опоя, возилась в углу: из кусочков меха и тряпиц ловко делала какую-то крохотную фигурку в малице и кисах.
– Что это? – спросил Зигфрид.
– Это кукла. Будет для младшей сестры игрушка, однако… – ответила Мелькуне, не поднимая глаз.
«Черт возьми, – подумал Зигфрид, – грязные, немытые, живущие с собаками и оленями, эти люди – тоже люди». Конечно, это не значит, что ради них нужно отменить строительство газопровода, потерять 225 миллионов, да и не в его власти отменять это строительство, но пожертвовать 150–200 тысяч на создание здесь какого-нибудь тундро-Диснейленда для этих детишек – это он непременно сделает. Тем паче, что все равно что-то нужно списать на налоги…
Неожиданно одна из торчащих из-под оленьих шкур детских головок спросила;
– Зигфрид, а ты у нас спать будешь?
Он пожал плечами;
– Наверно…
– С Мелькуне спать будешь?
– Почему с Мелькуне? Я один спать буду…
– Один – плохо спать. Холодно, однако. Ты с Мелькуне спи – тепло будет. Мелькуне в жены бери, она хороший жена будет. Хочешь Мелькуне в жены брать?
– А тебя как зовут? – улыбнулся Зигфрид.
– А меня ты еще не можешь в жены брать. Меня еще три года ждать надо, мне только восемь лет. Меня Окка зовут…
Зигфрида как кнутом стеганули: Окка! Окка ее звали! Оккой звали ту, двенадцатилетнюю, пять лет назад! Это имя снова бросило Зигфрида в воспоминания о той сладкой неделе, о горячей и дикой, развратной и невинной ненецкой Лолите…
Он встал, неумело натянул через голову малицу и вышел из чума. В стороне, шагах в десяти, возле нераспакованных нарт, на которых Ани-Опой и другие ненцы привезли из магазина-фактории мешки и ящики с консервами «Завтрак туриста», толпились ненцы, что-то обсуждали между собой. Но при приближении Зигфрида все смолкли. Зигфрид увидел шесть незнакомых ему фигур молодых ненцев. Они были с охотничьими ружьями, рядом громко и устало дышали олени их упряжек.
– Твоя зачем из чума выходил? – спросил у Зигфрида Ани-Опой. – Твоя лучше чум сидеть, чай пить.
– Я воздухом подышать вышел, – сказал Зигфрид.
Ненцы о чем-то заговорили между собой по-ненецки. Зигфриду показалось, что молодые парни недовольно выговаривали что-то старикам, Ани-Опой словно оправдывался. Потом парни запрягли в нагруженные продуктами нарты свежих ездовых оленей и с криками «Хо! Хох!» укатили в ночную тундру. Собаки провожали их до конца стойбища, а затем вернулись к старикам ненцам, которые молча стояли и смотрели вслед укатившим упряжкам.
