Арина Коневская - Под псевдонимом «Мимоза»
И они дружно вскарабкались по длинной приставной лестнице в мастерскую…
К обеду подоспел бородатый Мефодий с корзиной шафрановых яблок и полевыми цветами. А Удальцов рьяно хлопотал над закусками весело напевая: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный». Его радость легко объяснялась тем, что подруги, отобрав с десяток его лучших пейзажей, тут же щедро заплатили ему наличными. Он, хотя и порывался подарить им некоторые картины, но узнав, что покупают они для фирмы, повеселел и деньги принял охотно.
— А теперь, джентльмены, у нас к вам нижайшая просьба — довезите нас до автовокзала! — непринужденно сказала Машенька.
— Что-о?! Вы уезжаете сей-чаас?! Обидеть нас решили, а? В чем дело-то?! — возопил Удальцов отчаянно.
— Ни в коей мере, дорогой Анатолий Николаич! Просто непредвиденные обстоятельства, — с этими словами Маша достала свой внушительный радиотелефон — о мобильниках тогда и слуху не было! — и нажав на нем что-то, резко произнесла:
— Завтра с утра жди нас в офисе!
Изумленно взглянув на аппарат, недоступный простым смертным, Удальцов, заикаясь, пробормотал:
— А как же с картинами? Ну не сами же вы их потащите. Да если б я такой оборот-поворот предвидел — сам бы вас в Москву-то отвез, но мне на сборы дня два надо. Может, подождете, сударыни, а?
— Нет, Анатолий Николаич, спасибо! Мы от Костромы какой-нибудь пикапчик наймем, не волнуйтесь, — убедила художника Мимоза.
— Ну как знаете, — холодно произнес он…
В Костроме долго прощались. И Удальцов успел смягчиться, сменив гнев на милость, просительно поглядывал на Машу, уговаривая приехать еще раз. Но «по-человечески, не на один день». А в добрых глазах простака Мефодия застыла такая глухая тоска, что пронзила болью души обеих подруг… И по возвращении в Москву они долго обсуждали свое короткое путешествие.
Оказывается, Мефодий предложил Алевтине руку и сердце, просил остаться с ним навсегда.
— Он такой славный, милый. И поверь, не хуже Удальцова-то рисует! Правда, совсем в другом жанре: у него сплошь исторические сюжеты — и допетровская Русь, и военные баталии. И вообще — человек незаурядный. Но в Москве он постоянно жить не может, а мне — как Агнию-то оставить? Ей ведь в школу на будущий год… Да и перед тобой и Корфом — обязательства у меня!
— Ну Алька! О чем ты говоришь! Если б ты по великой любви решилась в Антоновку переехать, мы бы с шефом только помогать тебе стали: ведь любовь — превыше всего! — взволнованно сказала Мими и от наплыва чувств даже прослезилась.
— Да я знаю, милая, знаю! Но о любви-то говорить рано, это раз! Даже допустим, полюбила бы я Мефодия — он ведь замечательный такой, не могу же я Агничкой жертвовать? Все на маму взвалить?
— Ты права, Алюша, все же разум твой победил. Молодец, что не поддалась сантиментам! Но не вздумай отчаиваться — у тебя все еще впереди! Может, даже и с Мефодием…
— Ах, Мими, хорошо тебе — ты такая «железная леди»! А я, сама знаешь, только симпатичного мужика увижу — воспламеняюсь вмиг, влюбляюсь мгновенно — это ли не наказанье Божие?!
— Не наказание, а — искушение.
— А у тебя-то что с Удальцовым стряслось? Мы же собирались-то к нему на неделю, не меньше? Ты с таким придыханием о нем говорила, а?
— Да, это правда. Давно уж мне никто так сильно не нравился. Так и закружило! Завихрение какое-то, Аль! Обаяние у него какое-то прямо чертовское! Ну а он мне про Париж да Нью-Йорк напевать стал, будто выставки его там устроить обещали. Француз один, меценат, в Москву приезжал — портреты семьи своей ему заказывал. А друзья обещали эмиграцию в Америку устроить. Вот он и предложил мне с ним туда навсегда уехать, представляешь? А я ведь влюблена в него была. И вдруг — все пропало, вмиг исчезло. Как-то сразу он опостылел мне… гм…
— Ну Мими, теперь мне ясно, почему он под конец все в землю смотрел.
— Он даже в последний момент прошептал: что, совсем я вам неинтересен стал? Я тогда вздрогнула от боли. Увы, Алька, вовсе — не «железная» я!
* * *Осенью повеяло тревожным ожиданием непредсказуемых событий. В конце октября в столицу стали съезжаться тысячи людей из ста городов и весей России. Те, кто решил сопротивляться преступной власти. Постепенно зарождался Фронт национального спасения. На его первом Конгрессе выступали известные депутаты — Астафьев, Бабурин, Исаков, Макашов… Среди них был и Савва Сатинов. От него исходила не только мощная энергия, подвигавшая к борьбе за справедливость, но и ясность мысли. Поначалу он предлагал разумные шаги: как необходимо противостоять ельцинской вакханалии. Харизма депутата оказала воздействие и на подруг. Они, наконец, твердо решили убедить Корфа, что настал момент, когда бездействовать больше нельзя. Ведь они могут помогать Фронту спасения хотя бы деньгами.
— Вадим на это не пойдет, даже не мечтай, — мрачно предположила Мимоза.
— Но мы не можем оставаться в стороне, Маша! Надо все равно что-то делать, поговори с шефом!
— Ты не представляешь, чего мне стоило уговорить его насчет церкви! А здесь — оживление масс. Тут и коммунисты, и анархисты, и просто авантюристы всех мастей. Не забывай, что и провокаторы всякие, «агенты влияния» то бишь. Гм… ну не их же спонсировать?!
— Все равно, Мими, ты должна придумать что-нибудь!
— Попросим прежде всего Трофима нашего — пусть разведает все о подноготной народных избранников. Надо же знать, кому из них помогать стоит. А если к партии какой примкнуть? Но нет, в политику влезать — это уж точно не для нас!
Из разговора с Золотовым подруги с удивлением узнали, что сам он уже давно вступил в Союз офицеров и был весьма сведущ во многом…
Ситуация резко изменилась в момент Седьмого съезда депутатов и отставки Гайдара. Страна приникла к телевизору: с изумлением взирал народ на взбесившегося президента, утянувшего за собой тогда горстку своих приспешников в Грановитую палату и приказавшего выкатить на Красную площадь двести гудящих грузовиков с транспарантами, прославляющими его. А сам диктатор помчался из Грановитой на АЗЛК призывать рабочих в свою поддержку. Москва наполнялась слухами о начале «ползучего переворота». И закружилось, понеслось…
* * *Поздним вечером Золотов пригласил Машу и Алю к себе на дачу. Начался сильный снегопад, и на подъезде к поселку пришлось бросить машину на обочине и долго расчищать снег, чтобы подойти к воротам.
Когда печь была затоплена и чайник закипел, они молча уселись за стол. Всех троих охватило чувство того душевного единения, которое бывает лишь у истинных соратников. Атмосферу таинственности усиливали часы, громко тикающие за стеной. Тяжело вздохнув, Трофим приступил к разговору:
— Нам, девочки, надо прежде всего понять, кто за сценой «кукловодит». Недавно случилось самое страшное — начались тайные переговоры о передаче наших урановых запасов Штатам. Об этом вчера сообщил Вадим. Представляете, что это значит?! Эта ельцинская свора собралась наш уран американцам отдать, гм… ясно?!
— Не совсем, Трофим. Неужели это так запросто возможно? Это же — государственная измена!!! — с ужасом воскликнула Ивлева.
— Да, Машенька, и Верховный Совет допустить такое не должен — ведь тогда Россия потеряет свой ядерный щит! А Ельцину в данный момент, чтобы Америке угодить, необходима единоличная власть. И чтобы захватить ее полностью, он пойдет на уничтожение парламента, ясно?
— Не совсем, Трофимушка! Депутатов всех перестреляют, что ли? — недоверчиво спросила Аля.
— А что здесь такого невероятного, а, девицы? Битва-то будет не на жизнь, а на смерть! Корф сказал, что Запад дал Ельцину гарантию о полной его поддержке — всеми силами, даже военными, если понадобится. Так что мы в сей момент ни-че-го изменить не можем. Вот шеф и приказал — каждый ваш шаг вы обязаны обговаривать со мной. Возражения есть?
— Но Корф же далеко, а по телефону всего не скажешь! — воскликнула Алевтина.
— Успокойся, дорогая! Мы с Вадимом о ваших с Машей устремлениях знаем, да и сами понимаем: патриотам помочь надо.
— Я так и знала, что шеф одобрит наш замысел насчет Фронта спасения! — радостно встрепенулась Алевтина.
— Ну что ж, я разузнал и о Сатинове: он как раз из тех шести депутатов, кто голосовал против уничтожения СССР — а это, согласитесь, уже мощный козырь в его пользу! Но пойдем к нему мы с Алей — каждый по отдельности, не раскрывая карт. А вот фрау Кирхов в народ ходить — права не имеет! — так уж приказал Вадим Ильич.
— Но, Трофимушка! Я ведь могу инкогнито, в платочке. А по части грима я вообще…
— Стоп! Инкогнито? Ты уже сидела прикованная к батарее «инкогнито» — ха-ха! Не вздумай даже ни на йоту в политику соваться. Это тебе не Лопатинск! Прости за резкость, Маша!
Потом они долго обсуждали положение дел на фирме, засиделись за полночь. У всех слипались глаза, когда огонь в печи погас. На минуту им стало как-то не по себе в тиши глухой зимней ночи…
