Елена Топильская - Дверь в зеркало
– При чем тут Таня, – возразил Антон. – Я сам понял...
– Господи, что ты понял?! Что? Да еще и Одинцову сюда приплел, Боже!
– Мне сказали, что у Одинцовой был ребенок одного возраста со мной.
– Ну и что?
– А где он теперь? Что-то я не слышал в прокуратуре, что у нее есть дети.
Мать как-то обмякла и, подвинув Антона, привалилась к стене.
– Господи, что у тебя с головой творится. Как только можно додуматься до такого?!
– Так что, мама? – спросил Антон робко. – Ты мне не ответила...
– Я не ответила? – слабо удивилась она. – Балбес ты. Тебе как, на Библии поклясться? Расписаться кровью? Землю прикажешь есть?
– Значит, я родной?
– Ну как мне еще тебе это доказать? – мать устало вздохнула и снова достала из сумки пудреницу. Открыла ее и поднесла зеркало к глазам Антона, приникнув головой к его виску, так, чтобы отражаться в маленьком зеркальце вместе. – Посмотри. Это тебя не убеждает?
Антон заглянул в крошечное зеркальце, увидел край своего глаза и глаз мамы, совершенно такой же, как у него, и вдруг успокоился. Действительно, что за чушь пришла ему в голову?! Это он слишком много начитался страшных историй про брошенных и усыновленных детей. А потом мамины красные глаза, нежелание обсуждать некоторые детали семейной истории, замечание профессора про то, что у Одинцовой родился ребенок от его, Антона, отца... И главное: мамино сегодняшнее замечание о том, что есть что-то, препятствующее его совместной работе с Одинцовой.
– Мама! – сказал он страшным голосом, – а что ты хотела сказать мне про Одинцову? Такое неприятное?
– Что? – не поняла мать, а потом облегченно вздохнула. – Господи, так ты из-за этого?.. Антошка, я просто хотела рассказать тебе, что уже после того, как мы с папой поженились, только еще до того, как родился ты, папа уходил от нас.
– Куда? – поразился Антон.
– К ней. К Антонине Григорьевне.
– Как это?
– Вот так. Все у нас было хорошо. Но папа стал копаться в архиве моего деда и случайно обнаружил, что Антонина, как раньше говорили, урожденная Наруцкая. Так что наша семья и ее теснейшим образом связаны. Папа очень заинтересовался этим, решил узнать у Антонины, сохранились ли у нее какие-то семейные документы, стал видеться с ней, и... Кончилось тем, что он ушел к ней.
– А... А потом что? Он же вернулся?
– Вернулся. К счастью, обнаружилось, что должен ты родиться. Вот папа и вернулся. И все у нас было хорошо, – на глазах у мамы показались слезы.
– Мам, ну что ты плачешь? – Антон погладил ее по голове, как маленькую; мама благодарно улыбнулась ему сквозь слезы, повисшие на ресницах.
– Мне неприятно все это вспоминать. Обидно до сих пор. Хотя я совершенно не жалею, что простила папу, и что мы снова стали жить вместе. Просто, когда и ты стал копаться в этой истории с Анной Наруцкой, все это вспомнилось, и я даже испугалась, что теперь другой мой мужчина попадет в ее сети. Так что, Антошка, дело только в этом.
– Мам, я дурак? – прошептал Антон, и мама кивнула.
– Еще какой. И теперь ты, надеюсь, понял, что лучше не таить в себе какие-то страшные подозрения, а все выяснить. Не бойся задавать вопро сы, которые имеют для тебя жизненно важное значение.
В тот день он очень долго не отпускал маму.
– У меня консультация, заочники ждут, – смеялась она сквозь слезы.
– А ты могла бы пропустить из-за меня консультацию? – спрашивал он.
– Могла бы.
– Тогда не ходи.
– Не пойду.
И они опять обнимались и смеялись.
– А ты могла бы экзамен пропустить? Из-за меня? – проверял Антон.
– Могла бы, – отвечала мать, и он ей верил.
Потом он посмотрел на часы, и сам стал гнать ее в университет.
– Давай, иди, – говорил он и сталкивал ее с кровати.
– Мы же решили, что я не пойду, буду сидеть у твоей койки, – сопротивлялась она.
Наконец она все-таки ушла, пообещав позвонить ему сразу после консультации. Но перед этим Антон получил с нее обещание принести письма адвоката Урусовского и фотографию Анны, которые когда-то давно он обнаружил среди книг, а мать спрятала.
– А зачем ты их спрятала? – подозрительно спросил Антон.
– Да просто не хотела, чтобы тебе на глаза попадались какие угодно упоминания об этой семье, – сказала она, – ну, теперь ты понимаешь.
Когда мать ушла, Антон лежал некоторое время с закрытыми глазами, унимая сердцебиение. Хорошо, что к нему никого не пускают, он никого не хочет видеть, ему надо переварить все, что он услышал, в одиночестве.
В таких раздумьях он провалялся до вечера, до звонка матери. Настроение у него улучшилось, и по ее голосу он слышал, что она тоже пришла в себя. Потом позвонила Татьяна, но он узнал ее номер и не ответил на звонок, не было настроения с кем-то разговаривать, кроме матери. Через пять минут телефон пискнул, сигнализируя о принятом сообщении. Таня писала: «Срочно позвони. Это важно». Антон поколебался, но звонить не стал: не было душевных сил на разговоры, пусть даже важные.
Вечером пришла медсестра, поставила ему капельницу; три часа, пока в вену капало лекарство, он продремал, а потом с удовольствием слопал совершенно несъедобный ужин, утешая себя тем, что все продукты в нем гораздо более диетические, чем теплая водка, закушанная прошлогодней ириской.
А вот ночью на него навалились всякие тяжелые думы; он хотел знать, как чувствовала себя Одинцова, увидев его в прокуратуре. Неужели ничего не шевельнулось в ее сердце, не вспомнилось то, что было двадцать три года назад? И она спокойно говорила об отце его, о матери... Интересно, она действительно так любила его отца, или просто хотела отомстить? Взять реванш? Оставить за собой последнее слово?
Утром первым, что он увидел, открыв глаза, было лицо матери. Сперва он даже подумал, что это продолжение сна. Но мать оказалась настоящей. Поначалу она выглядела чуть-чуть тревожной; погладила его по голове, поцеловала в лоб и, увидев его реакцию, успокоилась и расслабилась.
Извинившись, она сказала, что долго сидеть не может, надо бежать в университет, а отсюда, из больницы, ей добираться больше часа, да и потом, скоро обход начнется, ее все равно вытурят. Антон отпустил ее, заверив, что все понимает.
Мать ушла, а он с замиранием сердца взялся за конверт, оставленный ею. Конверт из серой шершавой бумаги, пухлый, плотный; он помедлил, прежде чем достать из него документы, отчасти – теперь он знал, касающиеся и его.
Первой он вытащил фотографию, ту самую: его прадед и женщина. В узкой юбке с фалдами, закручивающимися вокруг стройных бедер, и широкополой шляпе. В том же наряде, в каком он видел Анну в зеркале.
О, они стоили друг друга: она и ее любимое зеркало. Зеркало-убийца и его хозяйка, посылающая его расправиться с ее недругами или устранить соперницу. Этого убийцу они взяли; а вот хозяйка, кровавая Анна N., героиня скандальной хроники, сейчас уже, наверное, вне пределов досягаемости. Ушла, растворилась в зазеркалье, откуда нет возврата, и теперь только манит своей тенью живых мертвецов, которые готовы на все, на безумие, на небытие, лишь бы еще раз увидеть необыкновенный изгиб ее бедер и грациозную посадку головы. Наверное, в этот момент они вспоминали, как обладали ею, как она трепетала в их руках, склоняя маленькую хищную голову им на плечи, и снова переживали свой утраченный любовный экстаз.
И еще она любит выглядывать из зазеркалья, предвещая зловещие события; она ведь показалась его матери, предвкушая, как ее внучка попытается разбить той жизнь, и самому Антону показалась, перед тем, как он решил, что... Нет, не хочется думать об этом.
Антон просто физически почувствовал, как эта женщина даже с фотографии обволакивает его своим порочным очарованием; вздрогнул и отложил фотографию, перевернув ее лицом вниз. И взялся за письма, подумав мимоходом, что имеет на это право, потому что это – своего рода семейный архив, хотя вообще-то он никогда не понимал пристрастия к чтению чужих писем, избегая даже последних томов собраний сочинений классиков; считал, что письма писаны не для него, и нечего тогда совать в них нос. Но тут дело было другое.
«Анна, я не стал бы писать тебе, поскольку обещал никогда больше не появляться в твоей жизни, но обстоятельства вынудили меня. Ты, конечно, знаешь, что вчера мы похоронили твоего бывшего мужа, Николая Наруцкого. Я продолжал считать его порядочным человеком, ведь скорее у него были основания относиться ко мне как в врагу, после того, как я увел тебя у него. Однако он сумел себя преодолеть, и, как ни странно, мы остались друзьями. Поэтому я простил тебе 14-й год, когда ты вновь сошлась с ним, и не оттолкнул тебя, когда ты вернулась ко мне, отчетливо понимая, что тебя, с твоей порочностью, с твоим дерзким, не признающим запретов характером, надо принимать такой, какая ты есть, или не принимать вовсе. Потом был еще 22-й год, и я тоже тебя понял. Однако я упоминаю это не для попрека. Я ничего не знаю о твоем ребенке от Полякова, но это твое дело. Судьба же сложилась так, что мне известно кое-что другое.
