Андрей Константинов - Изменник
— Доигрались, блядь, в конспирацию, — сказал Зимин и сплюнул.
— Светите мне, — произнес Джинн, не обращая внимания на реплику следователя. Он сунул Зимину фонарик, Владимир, спохватившись, включил свой… Джинн начал быстро и сноровисто обыскивать труп. Его нисколько не смущало, что одежда во многих местах окровавлена — он выворачивал карманы, складывал вещи в кучку. На пол легли: складной нож, очень несвежий носовой платок, потертый коричневый бумажник, дешевая зажигалка, пачка сигарет без фильтpa, два ключа на общем кольце с брелоком-открывашкой и… рогатка. Обыкновенная самодельная рогатка — две полоски желтой резины и кусочек кожи на деревянной рогульке…
Внезапно Владимир подумал, что на месте Гойко мог бы сейчас лежать он сам. Его передернуло.
— Так, — сказал Джинн, — в карманах больше ничего… Он снял с правой ноги ботинок, передал Зимину: проверь. Снял с мертвеца носки, расстегнул брюки, стянул их до колен… стянул трусы… расстегнул и задрал липкую от крови рубашку. Он ворочал труп и так и этак. Мукусееву казалось, что ворочают его. Зимин и Джинн о чем-то переговаривались. Владимиру происходящее казалось совершенно нереальным…
— Машина, — сказал Широков. — Сюда идет машина из Костайницы.
— Миротворцы, мать их в душу! Уходим, мужики. Фонари гасите и уходим. Наследили мы тут — как стадо слонов.
***Когда подъехала машина ООН, они лежали в кустах в сотне метров от дома. Армейский джип остановился, оттуда высыпали белые каски… Загалдели по-голландски, включили фонари, заходили туда-сюда. В дом ни один не поднялся.
***В пансионате собрались в комнате Зимина. Джинн молча брякнул на стол носовой платок, связанный в узелок. Из засморканной клетчатой тряпки торчала рукоятка рогатки.
— Илья Дмитрич, — сказал Мукусеев, — у тебя есть?…
— А как же?… А как же, Володя! Сейчас, сейчас… — Зимин достал из-под кровати бутылку ракии и стаканчик,
— Вот стакан, извините, один… Ну ничего, мы же не графья.
Зимин быстро налил ракию в стаканчик, протянул Черному:
— Считай, Владимир Викторович, ты сегодня второй раз родился.
Мукусеев выпил, крепости не ощутил… Все остальные тоже по очереди выпили, закусили перцем, закурили. Широков попросил у Черного сигарету.
— Ты же, Игорь, не куришь, — удивился Мукусеев. Широков махнул рукой.
Они выкурили по сигарете, и Джинн развязал узелок. В первую очередь осмотрел бумажник. В нем оказалось немного денег, сложенная вчетверо страничка из журнала. Джинн развернул, прочитал заголовок статьи:
«Два пута ослобанали cboj град». На фотографии в правом верхнем углу были развалины и хорошо уже знакомая церковь. Надпись под фотографией гласила: «Трагови борбе за ослобоненье Костаице — у позадини православна црква Св. Архангел. Снимко: Нестор». Статья была посвящена сражению за Костайницу девяносто первого года.
— Похоже, — сказал Зимин, — он воевал здесь. Не зря же он эту статью таскает.
— Похоже, так, — согласился Широков. — Но пока это нам ничего не дает.
Джинн отложил лист в сторону, открыл еще одно отделение бумажника. Выудил оттуда листок бумаги в клеточку. Такой же, подумал Мукусеев, как и те, на которых писались записки-пули. Джинн аккуратно развернул листок… и все стало ясно!
На бумаге довольно примитивно, но понятно, был изображен горящий автомобиль. От него шла пунктирная стрелка в направлении к реке. На берегу схематично изображена цепочка окопов. Два из них помечены крестами. Несколько пояснительных надписей — «окопы», «река», «расщепленный дуб» — дополняли схему.
А еще было указано расстояние от того места, где на дороге горел автомобиль, до окопов — приблизительно полтора километра…
Некоторое время все молча рассматривали схему, потом Мукусеев сказал:
— Вот, кажется, мы и нашли захоронение…
— Возможно, — сказал Джинн. — Возможно. Но меня интересует еще один вопрос.
— Какой?
— Где оно — «нечто важное» ценой в тысячу марок? Посмотри, Володя, внимательно: эти предметы ничего тебе не говорят?
Мукусеев взял в руки нож. Складешок швейцарского типа, но сделанный явно в Китае… Навряд ли он может быть чем-то очень важным… Зажигалка? Ерунда… Рогатка и носовой платок… полная ерунда… Бумажник? Имеет точно такую же ценность, как и носовой платок. Владимир повертел каждую вещь в руках…
— Не знаю, — сказал он, — какое отношение все эти вещи могут иметь к Виктору и Геннадию… Мы ничего не упустили?
— Как знать, — заметил Широков. — Мы не нашли почему-то второго ботинка… Может, в нем загвоздка?
— И, кстати, — сказал Зимин, — мы так и не осмотрели его велосипед.
Джинн ничего не сказал. Он молча просмотрел на свет все купюры из бумажника убитого, выпотрошил все сигареты и даже заглянул в пустую пачку.
— Ладно, — сказал Джинн, — утро вечера мудренее.
А Мукусеев сказал:
— С утра позвоним в Белград, сообщим послу, что мы приступаем к вскрытию захоронения. И немедля начинаем копать.
Зимин заметил:
— Нужно позвонить в Глину, поставить в известность прокурора.
…Они даже предположить не могли, каким будет утро и с какими новостями придется звонить в Белград и Глину.
Полковник Службы внешней разведки Игорь Георгиевич Широков сел в кресло и обхватил голову руками… Ему было чертовски тяжело. Так тяжело, что хоть стреляйся. И, возможно, он бы так и поступил… Если бы было из чего выстрелить.
Он сидел, обхватив голову руками, и не знал, что сквозь щель в шторах за ним наблюдает человек.
Еще учась в школе Игорь Широков знал, что будет чекистом. Его отец тоже был чекистом, работал в ПГУ, имел правительственные награды и нагрудный знак «Почетный сотрудник госбезопасности». Однажды Игорь тайком от отца привинтил этот знак на школьный пиджак и сфотографировался в нем… Знак был массивный, красивый — золотой меч пересекал синий эмалевый щит. Поверх меча лежала звезда с серпом и молотом, а по красной ленте бежали буквы «Почетный сотрудник госбезопасности». Этот знак волновал Игоря. За ним мерещился чеканный профиль Вячеслава Тихонова в роли Штирлица и простое лицо Михаила Ножкина в роли Бекаса. О, как много всего мерещилось за этим щитом… На фотографии, сделанной простеньким фотоаппаратом «Смена», знак выглядел очень невзрачно. Но это оказалось не самой большой бедой. Гораздо хуже оказалось то, что фотографию случайно обнаружил отец.
Георгий Игоревич разгневался сильно и сначала хотел дать сыну подзатыльник. Но взял себя в руки и решил просто поговорить с Игорем по-взрослому. Он не стал говорить о том, что надевать чужие награды — это этическое преступление… Он рассказал Игорю о судьбе своего первого наставника, репрессированного в пятьдесят третьем. А еще он рассказал о судьбе нелегала с оперативным псевдонимом «Марк»
Похоронен Рудольф Генрихович в Москве, на Донском кладбище. Авторы приносят извинение за столь большую сноску, но она представляется нам совершенно необходимой».
И хотя Георгий Игоревич избегал каких-либо имен, географических названий и дат, его рассказ мог бы, узнай о нем начальство, стоить ему карьеры — шел шестьдесят восьмой год, о репрессиях говорить было не принято. Совсем недавно, в сентябре шестьдесят шестого, в УК была добавлена новая статья — 190 прим. — за распространение заведомо ложных сведений, порочащих государственный и общественный строй… И пошли процессы! А за месяц до разговора Широкова-старшего с Широковым-младшим в Прагу въехали советские танки. Оттепель сменилась заморозками… Дорогого стоили оба рассказа полковника ПГУ Широкова-старшего, а на младшего они произвели неизгладимое впечатление. Игорь твердо понял, что будет чекистом. И только чекистом!
После окончания школы он по настоянию отца и к ужасу матери пошел работать слесарем на ЗИЛ, оттуда ушел в армию, служил в погранвойсках на Дальнем Востоке. Отслужив полтора года, поступил в Высшую Краснознаменную школу госбезопасности им. Дзержинского. Мать вздохнула с облегчением… Отец, посмеиваясь, сказал ей: а ты хотела, чтобы он сразу по паркету заскользил? Извини, я этих генеральских сынков насмотрелся — с души воротит… Отец сам уже стал генералом, имел очень хорошие контакты с Юрием Владимировичем Андроповым.
Генерал-майор Широков запросто мог бы организовать «вертикальный взлет» своему сыну, но не сделал этого. Игорь всего добивался сам, хотя, разумеется, тень отца незримо присутствовала и на карьеру влияла.
Шли семидесятые — странные годы советского пафоса и и советского разочарования. «В одном флаконе» оказались — «А зори здесь тихие» Ростоцкого и «Иван Васильевич меняет профессию» Гайдая, великие хоккейные победы и самиздат, молодой Б. Г. с «Аквариумом» и речь Леонида Ильича на очередном съезде… Строились бетонные коробки, с магнитофонов «Маяк» Высоцкий пел песни о героях и ворах. Взлетали космические корабли и стояли очереди за колбасой. Женские юбки урезались до размеров символических, а пьянство стало образом жизни. Березовский бегал в младших научных сотрудниках и даже не помышлял, что когда-нибудь станет БАБом — Великим и Ужасным. Страна смотрела «Премию» и «Есению», слушала Севу Новгородцева на БИ-БИ-СИ… Лев Лещенко исполнил «День Победы»! А в «Арарате», «Праге», «Национале» гуляли директора московских универмагов, овощных баз, гастрономов. Поговорка «красиво жить не запретишь» стала почти всеобщей. Новые «красные буржуи» уже не скрывали своих денег… Генсек докладывал на пленуме об очередных достижениях. «Королева общепита» Золотая Бэлла спрашивала у своего любовника Эдика Монтана: «Как жить будем, Эдичка, если к власти опять придут коммунисты?» Цеховик Эдик отвечал: «А мы-таки шо — не коммунисты, попка моя сладкая? Плесни-ка мне еще конинки… Выпьем за ЦК КПСС!»
