Андрей Константинов - Изменник

Генерал вместе с журналистами отошел в сторону, под бессильно провисшие лопасти вертушки.

— Что у тебя, спецкор? — спросил генерал.

— Деликатный вопрос, Альберт Ильич… Мы, к сожалению, в курсе того неприятного инцидента. Я имею в виду безобразное поведение капитана Фролова.

— И что? — с интересом спросил генерал.

— Видите ли, в чем дело… Мы здесь работаем по поручению товарища Лигачева, — сказал Виктор. Генерал посмотрел на него внимательно. Виктор ответил ему долгим пристальным взглядом. — Пишем, так сказать, летопись… в свете нового мышления гласности… Вы согласны, что пришло время перестройки и обновления?

Генерал сверкнул глазами, секунду помолчал и сказал:

— Согласен, товарищ спецкор, согласен. А какая связь между перестройкой и пьянством капитана Фролова?

— Видите ли, в чем дело, Альберт Ильич… Мы с коллегами сняли ха-а-роший сюжет о капитане Фролове. Неделю назад сюжет ушел в Москву, а вчера нам передали мнение Егора Кузьмича — Виктор умолк, посмотрел на Мукусеева. Владимир солидно кивнул. — Товарищ Лигачев, — продолжил Виктор, — наш материал одобрил.

— Вот так? — произнес генерал.

— Так точно… Скорее всего капитан Фролов будет представлен к награде, — сказал Ножкин.

— К высокой правительственной награде, — сказал Мукусеев. Лощенков вытащил из нагрудного кармана черную сигару. Из другого — ручную сигарную гильотину… щелкнул… на землю полетели обрезки дорогого кубинского табака. Виктор поднес зажигалку. Генерал-майор втянул дым, выдохнул и спросил:

— А что же Фаридов мне ничего не…

— А он сам еще этого не знает, — быстро ответил Ножкин. Несколько секунд Лощенков рассматривал сигару. Потом сказал:

— Пусть служит ваш Джинн… новое мышленье, бля! Разп…яйство!

Повернулся и пошел к свите. За ним тянулся ароматный дым сигары.

Улетали они на следующий день. Вместе с ними летел Джинн и два офицера-таджика… сосредоточенные, молчаливые.

— Аферюги вы все-таки, мужики, — сказал, прощаясь, Фаридов. — А если этот гусь в лампасах Лигачеву позвонит?

— Не позвонит. Уровень не тот. Гусь свинье не товарищ.

— Аферюги вы все-таки… Но спасибо! Выручили. — Фаридов пожал им руки, вручил мешок с почтой. Вертолетные лопасти крутились все чаще и чаще, гнали песок… Вертолет оторвался от земли, завис и плавно пополз вверх. В чреве сидели два журналиста и три офицера ГРУ.

Минут через десять полета вертушка снизилась, зависла в метре от земли, и трое выпрыгнули на камни. Последним машину покинул Джинн.

— Спасибо, мужики, — крикнул он напоследок. — Спасибо… может, еще увидимся.

Вертолет взмыл вверх. В иллюминаторы Ножкин и Мукусеев видели, как три фигурки с рюкзаками и автоматами гуськом идут к горам. Солнце висело еще совсем низко, и тени были длинные-длинные…

Здесь не получают отделы,

Здесь берут караваны,

Мужчины — не по стечению хромосомных обстоятельств.

Стихи Бориса Охтинского

В Москве валил мокрый снег, и совершенно не верилось, что где-то над пустыней дрожит раскаленный воздух. Под снегом мокли кумачовые полотнища, по огромному портрету Генерального секретаря ЦК КПСС текли «слезы». Москва готовилась к встрече шестьдесят девятой годовщины…

Они вернулись и привезли километры отснятой пленки. Хватило бы на два фильма. Или на три. Три фильма правды. Они точно знали, что будет один… а правды в нем останется на донышке. Они спасали то, что можно спасти. Хитрили, пили водку с редакторами, ругались. Они монтировали и перемонтировали десять раз. Им напоминали про партбилеты. В результате получился часовой «Самолет из Кабула» — легальный, но все равно угодивший на полку, где и пролежал целый год. И пятиминутный «Черный тюльпан». Нелегальный. Озвученный фонограммой боя и песней про танкистов. Рассеченный трассерами ДШК, наполненный дымом горящего бэтээра… Вот за этот фильм, или, как нынче говорят, клип, можно было реально лишиться партбилета и работы… Ну и х… с ним!

В мае 87-го вдруг позвонил военврач Чернышев. Сказал: я, мужики, в белокаменной. Как насчет покушать водки?

— Елы-палы, Генка! — закричал Мукусеев в трубку. — Ты где, док? Мы сейчас едем.

Они встретились в кафушке недалеко от Останкино. Там делали нехудые пельмени и подавали водку. Борьба с пьянством поиобрела уж совсем шизофренический характер, и водку подавали целомудренно — в бутылках из-под минералки. Впрочем, это все ерунда… это все не главное.

Главное, что они встретились. Чернышев пришел в костюме, при галстуке. Мукусеев протянул правую руку… и замер.

— Как же так? — спросил он растерянно. — Как же так, док?

— Три в носу, и все пройдет, — ответил Геннадий. Правый рукав шикарного костюма был аккуратно заправлен в карман. — Три в носу… бывает. А стакан можно и левой поднимать.

В тот день они напились вдрызг… «Так что с рукой-то. Гена?» — «Да вот… духи обстреляли гарнизон… граната влетела прямо в палатку. Ну да ерунда, стакан-то можно и левой поднимать. Верно?»

— А как там Джинн?

— Погиб, мужики, Джинн.

И рука дрогнула. И водка выплеснулась на скатерть в синих и красных квадратиках.

— Когда?

— Месяц назад. Ушел встречать караван и не вернулся.

— Так, может, жив? Может, в плену?

— Может… все может. Только он в плен бы не дался.

Здесь не получают отделы,

Здесь берут караваны,

Мужчины — не по стечению хромосомных обстоятельств.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым. На улицах Белграда царило лето. Под зонтиками уличных кафе сидели по-летнему одетые люди, звучала музыка, катили потоки чистеньких автомобилей.

В 9:47 от дома АПН в центре Белграда отъехал синий «опель-омега» с дипломатическими номерами. На заднем сиденье машины лежала профессиональная видеокамера и свернутое вокруг древка белое полотенце. «Опель» катился по улицам респектабельного, европейского города на север, к выезду на магистраль «Белград — Загреб»… «Опель» ехал на войну. За рулем сидел специальный корреспондент первого канала телевидения СССР Виктор Ножкин, на правом сиденье расположился оператор — Геннадий Курнев. Звучала музыка из магнитолы, воздух втекал в приспущенные стекла, все светофоры давали «зеленый»…

Спустя двадцать минут «опель» выскочил из города. На контроле Виктор заплатил пятнадцать миллионов динаров за проезд по магистрали, и машина, стремительно набирая скорость, рванулась на север.

— Вперед, — сказал Курнев, — на баррикады!

Он закурил, вставил в «пасть» магнитолы кассету и откинулся в кресле. Из динамиков зазвучала гитара и мужской баритон запел:

На поле танки грохотали,

Танкисты шли в последний бой…

«Опель» легко обогнал две здоровенных фуры, перестроился в правый ряд.

Виктор Ножкин посмотрел на часы, на дорогу, на своего оператора и сказал:

— Песня, конечно, хорошая. Но сейчас будут новости. Давай-ка, Гена, послушаем последние сводки… что там?

Геннадий нажал клавишу, песня оборвалась, кассета выскочила наружу. Сразу зазвучал голос диктора:

— Нынешней ночью в районе Костайницы Сербской продолжался артиллерийский обстрел. Мощным артиллерийским и минометным ударом уничтожены две огневые точки хорватов и один бронетранспортер…

— Значит, — сказал Виктор, — район мы определили правильно: Костайница… Думаю, что вот-вот сербы начнут наступление.

Диктор продолжал говорить о потерях, «опель» летел на север, о лобовое стекло бились насекомые, оставляя на нем маленькие кляксы… Курнев снова утопил кассету в магнитолу:

…Четыре тру-упа возле та-анка

Украсят утренний пейзаж…

Чем дальше «опель» уходил от Белграда и приближался к Костайнице, тем реже становился поток автомобилей, тем чаще встречались следы войны. Стояли в поселках сожженные и разрушенные дома, смотрели пустыми, без стекла, окнами. На обочинах и в кюветах лежали изувеченные автомобили, подбитая бронетехника. В полях лежали тысячи невидимых мин. Снимать их было некому, поэтому многие поля стояли неубранные… Было очевидно, что урожай на них погибнет. Бессмысленная и невероятно жестокая балканская война уродовала лицо Югославии. Покрывала его воронками — чудовищной оспой воины. Народы, десятилетиями мирно жившие рядом, сросшиеся, как сиамские близнецы, казалось, обезумели. В самой благополучной из всех стран бывшего соцлагеря появились тысячи, десятки тысяч бездомных и

беженцев… стелился над Югославией смрад, росли кладбища, отпевали в сербских церквах и хорватских костелах стариков, детей, женщин… «Опель» ехал на войну.

Через два часа он был уже в прифронтовой полосе. Курнев развернул и выставил в окно флаг — над машиной упруго вытянулось белое полотнище с буквами TV.