Арина Коневская - Под псевдонимом «Мимоза»
Так заклеймили всем известного депутата подруги в тот самый день, когда Мими примчалась из Лопатинска. И обсудив странное происшествие с отцом Антонием, решили подождать, что скажет по этому поводу Вадим Ильич.
* * *Еще неделю назад в Лопатинске Мария неожиданно нашла в записках Нилова ответ на вопрос, издавна мучивший ее. Когда-то она спрашивала своего учителя: почему «богоизбранный народ» оказывает столь мощное влияние у нас?
— Изучайте внимательно историю иудеев, — посоветовал тогда Конрад Федорович.
А здесь он четко указывал на древнюю секту, возникшую в V веке до н. э. в Палестине: крохотная группа левитов смогла подчинить иудеев жесткому закону и тайно управлять ими в течение 25 веков. Каким образом удавалось это левитам, до сих пор загадка. Можно лишь предположить, что уникальную роль играла их главная идея: став «избранным народом», евреи обязаны были исполнять заповеди Иеговы — только при этом условии возвысятся они над другими народами и обретут «землю обетованную».
«В настоящее время, — отмечал Нилов, — наиболее важно исследовать деяния баварского ордена иллюминатов, ведь именно через него со второй половины 18-го века резко усилилось влияние иудеев на христианские народы. А в XIX–XX веках многие значимые события проистекали из некого таинственного центра, откуда плелась «паутина», что к настоящему времени раскрыто историками Запада — у Банвиля, Дугласа Рида… Ее невидимой сетью окутывались страны и континенты, и везде возникали разные сообщества — тайные и легальные. Через них зарождались человеческие контакты — явные и негласные. Через них определяли «хасидо-масоны» тенденции мировой политики. В подтверждение тому Конрад Федорович приложил также некоторые документы и копии доказательств, вывезенных из замка Альтан — бывшего гитлеровского Архива «тайной власти».
Особого объяснения требовал, конечно, вопрос: каким образом в 1917 году Россия пала жертвой к ногам большевиков? «Ведь за исключением Ульянова, Джугашвили, Ворошилова, Красина, — отмечал Нилов, — в первых рядах мы видим Троцкого, Свердлова, Зиновьева, Каменева, Раковского, Радека, Землячку… и еще несчетное число иных вожаков-иудеев помельче, прикрывавшихся русскими фамилиями-псевдонимами. Они-то и притянули за собой в Москву и Петроград десятки тысяч своих местечковых соотечественников, когда черту оседлости напрочь смела Первая мировая… Хотя и до войны иудейское засилье в торговле, печати, литературных кругах было уже весьма велико. А чрезвычайное их давление на общественное мнение ощущалось не только в царской России, но и во всей Европе».
В записках учителя Маша нашла и точные данные о составе наркоматов 20—30-х годов, где более 90 % должностей занимали иудеи. С сего момента ей открылся совершенно иной угол зрения на многие явления советского времени. «По-че-му?! Как такое могло случиться в нашей стране?» — неустанно вопрошала Ивлева…
Приподнимая завесу над сей загадкой ХХ столетия, Нилов указывал на чрезвычайные способности иудеев к мимикрии: ведь еще в начале века они усиленно старались слиться с православным населением. Принимали наши имена — так Мойша Шустер становился Михаилом Сапожковым, а Цукерман — Сахаровым и т. п. Они ходили в наши храмы, дружили с русскими семьями, постепенно входя к ним в доверие. Но этого было далеко недостаточно, чтобы воцариться в чужой стране — необходимо стало порушить все ее устои: монархию, церковь, мораль. С этой целью они внедряли свои идеи — коммунизма, интернационализма, безбожия, сексуальной свободы. И прибирали к рукам прежде всего печать: в 1930-е годы именно они возглавили 12 крупных московских газет… Ведь вожделеннейшей их целью был захват власти духовной. «Они стремились насадить в народе русском религию сатаны: нельзя же забывать те библейские события, — упоминал Нилов, — когда иудеи проявили крайнюю жестокость и сами себя подвергли гневу Божию; с тех пор они несут на себе „страшную клятву“, ту, что призвали на себя, крича Пилату: „Кровь его на нас и чадех наших“»!
И сегодня христиане призваны не допустить воцарения на земле дьявольского культа! Честным ученым и политикам необходимо, объединившись между собой, разоблачать замыслы сего коварного племени. Не допускать его властвовать над доверчивыми умами и сердцами!
«Как же приступить к исполнению ниловского завета, если не то что писать об иудеях, но и говорить-то о них открыто у нас не принято? — размышляла Мимоза. — Так уж повелось еще с момента негласной установки Иудушки Троцкого. Ведь он пытался даже закон провести об их исключительных правах. Но тогда даже Ульянов воспротивился сей чудовищной затее». А Машеньке вспомнились рассказы дедушки Ивана о 20-х годах, когда евреи почему-то стали вне очереди занимать лучшие квартиры, беспрепятственно устраиваться на приличную работу, в институты… А критиковать их — так это грозило смертной казнью, не иначе! И с тех самых пор, — только попробуй даже слегка коснуться этой щекотливо-небезопасной темы в интеллигентском кругу, — сразу же сведут разговор «на нет», посмотрят на тебя та-а-ким взглядом — кто с боязнью, кто — с холодным недоумением, а кто — и с открытой враждебностью…
Маша вспомнила вдруг Левушку Сеева, работавшего в секторе Востока и серьезно изучавшего проблему сионизма. На одном из институтских собраний, по наивности своей, он осмелился коснуться положения евреев в нашей стране: весьма опрометчиво высказался, опираясь причем на конкретные данные, об их круговой поруке, об их засилье на ТВ, о запрете им возражать…И в тот же миг обрушился на его бедную голову шквал пламенного негодования «премудрых» его коллег, тут же обозвавших его расистом, фашистом, антисемитом, подонком… А через несколько дней случилось самое страшное: на обочине кольцевой дороги нашли труп Левушки…
Узнав о гибели Сеева, Маша в ужасе влетела в кабинет членкора Антонова:
— Это что ж такое творится, Игорь?! За что? Скажите мне честно, вы думаете это случайность или?! Я была на том собрании — ведь на Леву, как коршуны на воробья набросились, клеймили его, несчастного, каленым железом жгли! А сейчас все же не 20-е годы, когда за антисемитизм расстреливали! И Левушка-то антисемитом никогда не был, я ведь училась с ним в одной группе, он даже волочился за мной слегка… Лева сам наполовину евреем был, представляете? Откуда такое злодейство — за попытку объективно взглянуть на вещь, только за это — убивать, а?!
— Успокойся-ка, Мария, не заводись! Будет расследование — тогда поговорим, не кипятись и не сходи с ума, помалкивай лучше, слышишь?! Может, на семейной почве его… того и вообще…
— Да я на все сто уверена — никаких концов не найдут! Эх, Игорь Иваныч, вы и сами-то знаете это лучше меня…
И Мимоза — как в воду глядела…
* * *Она так и не смогла устоять перед искушением и решилась позвонить Удальцову. Тот обрадовался весьма и сразу же пригласил ее в Дом художника.
— Как ты думаешь, Аля, ничего, если я в брюках пойду? Конечно, мне вовсе не нужно прикидываться немкой перед этим «варваром», но вдруг какие знакомые встретятся там, а?
— Ты должна в любом случае выглядеть как фрау Кирхов, Мими! И рисковать, напяливая юбку до пят и заячий тулуп, не стоит, — засмеялась подруга и спросила, — а что, сей Удальцов действительно уникальный тип?
— Еще какой! И дело не только в наколках на руке. Тетя Клава сказала, что он год отсидел за какую-то драку, но главное — он еще мальчишкой в банду угодил — типа «Черной кошки», представляешь?
— Ну не человек, а легенда! А ты не боишься? Может все-таки не надо?
— Да не беспокойся, Алюша, теперь-то он — академик живописи. Только выражается не совсем академично, а это я уж как-нибудь переживу! — рассмеялась Мими.
— Так тебя на Крымский подвезти?
— Что ты, Алька! Еще увидит он наш новый «вольво» — кто его знает? Лучше бы не разжигать любопытства. Сам-то он на «уазике» по Лопатинску разъезжает. Поеду-ка я скромно на метро.
Когда она легко соскочила с эскалатора, он вздрогнул от неожиданности:
— Вы?! Уж на что у меня глаз наметан, а не узнал! Вы, Маша, и в очках, и в собольках, женщина, что надо! Но эти фары на глазах вам явно не к лицу!
— А вы, Анатолий Николаич, всегда с подобных комплиментов разговор с дамой начинаете? — иронично спросила Мими.
— А вы — дама?! Гм… уж простите старика, не заметил. Думал, вы — наша простая баба. Русская! — вызывающе усмехнулся художник.
— Верно думали, товарищ, — в тон ему произнесла Ивлева, смерив его изучающим взглядом с головы до пят.
— Что, не больно нравлюсь-то, а? Такую финтифлетку, как ты, на телеге не объедешь. А я и не собираюсь, уж поверьте!
— Да полноте, Анатолий Николаич! Вам ли о том печалиться, что б кого-то объезжать?! Скорей всего, наоборот, сами-то вы небось бегством спасаетесь от назойливых почитательниц?
