Ян Валетов - Левый берег Стикса
— Абрикосовое. Я, вообще, после разговоров с тобой плохо реагирую на красный цвет.
Из завсегдатаев «мужского клуба» Диане ближе всех по духу был Гарик Комов — бывший инженер, а ныне член Союза Писателей. Он, несомненно, был талантлив, хотя страдал раздвоением творческой личности — одна ее часть писала великолепную жесткую, как сталь, прозу, ложившуюся в ящик стола. А вторая (и Диана была уверена, что именно эта часть удостоена членства в почетной организации) публиковала искусственную, как вставная челюсть, белиберду о всеобщем благоденствии и счастье. Впрочем, сам Гарик давал ей на прочтение только творения из первой своей части, уверяя, что от его опубликованных книг, его самого тошнит на пятой странице.
Человек, по природе, мягкий, Комов преображался, когда писал свои тайные произведения. С машинописных страниц веяло холодом, в их глубине закипала темная, вязкая кровь, и любовь не расцветала бумажным цветком, а была земной и узнаваемой. Внутри его рукописей скрывался целый мир, без украшений и приглаживаний, заполненный людьми, которые жили, боролись, умирали, любили, рожали детей. Это была реальность, но Диана прекрасно понимала, что из ящика стола — на прилавки магазинов, эти книги не попадут.
Сейчас Костя радовался каждой публикации в прессе (особенно разошлись «толстые» журналы) забытых или репрессированных авторов, приходил в восторг оттого, что, наконец-то, напечатали его любимых Стругацких (он цитировал их целыми абзацами и даже заставил Дину прочесть «Град обреченных» в журнальном, обрезанном варианте). Но буйство журнальной демократии Гарика не касалось ни в коей мере. Одно дело — тормошить тени прошлого — это уже делалось при Хрущеве. А Комов … Комов писал о современниках. Писал без иносказаний и, иногда, так страшно и убедительно пророчествовал о ближайшем будущем, что Костин оптимизм, разбуженный наплывом «самиздата» прошлых лет, мгновенно иссякал и он, качал головой, говорил: «М-да, Гарка… Здорово. Но черта с два ты это пропихнешь. Не рекомендую. Съедят с потрохами».
Комов согласно кивал головой, и ящик его стола закрывался на ключ, а в печать шла новая книга — «Начнем сначала», о счастливой любви в эпоху перестройки и реформах, происходящих в любимой стране.
— Ничего, ничего, — успокаивали Комова Диана и Костя, — твое время наступит.
Он вздыхал, вздымая толстый живот, поблескивал глазами-бусинками, и соглашался, хотя по его лицу было видно, что он сам в наступление счастливых времен не верит. Но писать Гарик не переставал. Не мог, наверное.
С особым восторгом к Комову относился Шурик, считавший Гарку талантливей самого Льва Толстого. От таких сравнений Комов смущался до обморока, бледнел, и его жена, маленькая и изящная, как балерина, Светочка, сразу же отгоняла пылкого почитателя в другой угол комнаты и там стыдила — для вида, потому, что и сама считала так же.
Мишу Калинина Диана слегка побаивалась, он был действительно опасен для женщин — ее инстинкт на это точно указывал. Этакий хищник с манерами бретера-аристократа, провинциальный пожиратель женских сердец. Но он вызывал уважение умом, четкостью суждений и постоянством взглядов — взглядов, а не симпатий! Она, постепенно, перестала видеть в нем только Дон Жуана, постоянно приводящего с собой новую даму, тем более что эти дамы всегда были породистыми, умными и красивыми, а, как известно — это не легкая и, в таком сочетании качеств — редкая добыча.
Костя к Калинину был привязан, считал его специалистом в юриспруденции и глубоко порядочным человеком, объясняя его полигамность тем, что женщины сами ему проходу не дают, а он, как настоящий гурман и тонкий ценитель — просто не может устоять.
В конце концов, Диана свою боязливую неприязнь погасила, справедливо решив, что ей с Калининым детей не крестить.
Костина компания давно стала для нее своей — с этими людьми никогда не было скучно. Каждый из них был личностью, а это она очень высоко ценила.
Марик рос веселым, подвижным малышом с хорошим нравом, проявляя попеременно черты то ее, то Костиного характера. Даже в мимике наблюдался этот коктейль из родительских гримас. Диана обожала сына и, несмотря на то, что за четыре года материнства можно ко многому привыкнуть, продолжала смотреть на Марка, как ботаник смотрит на красивый, незнакомый ему цветок — с удивлением и радостью. Они с Костей встретились, и возник этот малыш, ракетой носящийся по квартире. Из ничего, из двух клеточек, из сладкой судороги, из их чувств, из их объятий. Не было ничего, а сейчас растет человечек. Разве к этому можно привыкнуть? Диана считала, что это вечно удивленное состояние, восхищение и есть то, на чем построена материнская и отцовская любовь. И, возможно, несильно ошибалась.
На работу в Университет (Диана читала факультативный курс по английской литературе) она вышла, когда Марику исполнилось два с половиной года. Не из-за денег — Костя достаточно зарабатывал, а, просто, чтобы не терять форму. С сыном она часто и много говорила на английском, и Костя тоже присоединялся, хотя Диану от его произношения невольно передергивало. К тому же — Марик, в свои четыре, явно отдавал предпочтение Костиному акценту, а мамин классический «бритиш» игнорировал.
Костя над этим посмеивался, говоря, что ребенок сам знает, что лучше и Диана от борьбы отказалась. Марик болтал на английском бодро, безо всяких комплексов и усилий, а это, собственно говоря, было куда важнее, чем правильный, гундосый и картавый прононс жителей Туманного Альбиона.
В ее памяти уже изгладились воспоминания о вольном девичьем одиночестве. Она не представляла своей жизни без сына и мужа — без семьи, без их чудесных субботне-воскресных прогулок в парки и на Набережную. Без вечернего чая на троих в крошечной кухоньке, без их с Костей любви на огромном раскладном диване в гостиной.
Без, без, без… Было много этих «без», ведь только когда понимаешь, что значит, что-либо потерять, осознаешь истинную ценность этой потери. Некоторым необходимо эту потерю пережить, но Диане вполне хватало силы ее воображения. Конечно, они с Костей иногда ссорились, но кто не ссорится? Примирение следовало незамедлительно, перед отходом ко сну, иначе и быть не могло. Они просто не могли улежать в одной постели — эта счастливая особенность не оставила их после четырех лет супружества — их неудержимо тянуло друг к другу, и какие уж тут обиды или ссоры могли их остановить?
Диану, как девицу воспитанную в относительной строгости, заботило, что именно секс решает их незначительные разногласия, но эти мысли, каждый раз растворялись в ласках и объятиях, как тает лед в солнечную погоду, пока не исчезли напрочь. Если секс решает проблемы и помогает не обижаться друг на друга, то зачем же отказываться от такого восхитительного рецепта? Не обращаться же по этому поводу в ООН, в самом деле?
Единственное, в чем они так и не нашли общего языка — это полное неприятие Дианой политических споров. Она, как достойная жена, интересовалась Костиной работой, вникала в его трудности и, даже обсуждала с ним некоторые экономические вопросы, проявляя к ним интерес дилетанта. Но политика — увольте! Срабатывал блок, Диана раздражалась, сама не понимая от чего. И Костя старался с ней на эти темы не разговаривать, довольствуясь яростными стычками с приятелями на их регулярных сборищах. Диана чувствовала перед ним определенный комплекс вины, но, что сделаешь, ей действительно было наплевать на депутатские дебаты, напоминающие репортажи из Бедлама, на интриги Ельцина против Горбачева и Лигачева, и Горбачева против всех остальных, на перестановки в Политбюро и остальную мышиную возню. Она хотела только счастья и покоя для своей семьи и себя, хотя, в глубине души, понимала, что связь между частным и общим есть, и она ведет себя, как страус, прячущий голову под крыло. Но ничего с собой поделать не могла. Да и не хотела, если уж быть до конца честной.
В марте девяностого года Костя стал Первым обкома комсомола и получил от друзей-приятелей в лице Тоцкого, смешное и меткое прозвище — Вождь, рассмешившее Дину до слез. Летом, они втроем уехали в Гурзуф и провели там прекрасные три недели, а в августе 1991 Диана впервые почувствовала, что политика, к сожалению, имеет влияние на личную жизнь.
В субботу, когда Динины родители забрали Марика на дачу, и к Красновым пришли гости. Над городом висело красное, засыпающее солнце и жаркое марево над раскаленным асфальтом, заставляло дрожать воздух. Даже ветер с реки не освежал — он нес с собой запах цвелой теплой воды, и заводского дыма — на гербе города не даром был изображен разливной ковш. Дышалось тяжело. Пыльная листва на деревьях лениво шевелилась, на лавочках у подъездов расселись всезнающие бабульки, из беседки в глубине двора доносился стук костяшек домино — пенсионеры начинали вечер выходного дня.
Мужчины курили на балконе, а их жены с удовольствием подставляли лица под потоки воздуха от вентилятора, работавшего в углу комнаты. Стол был накрыт, но есть не хотелось — даже неутомимый в еде Комов потерял аппетит от удушающей жары. Не было ни обычных споров и обсуждений, не ерничал разморенный Шурик, не изощрялся в злословии Тоцкий и, что совсем убило Диану — Калинин снял с шеи галстук, что было для него равносильно стриптизу в публичном месте.
