Олег Битов - "Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке
Боюсь, что при этих знакомствах я проявил, с точки зрения Джоя, предельную несообразительность. «Что такое литературный агент?» — «Ну как же! Ваше дело — писать, его дело — продавать то, что вы напишете, и продавать выгодно. Он будет также собирать предложения, поступающие от редакций и издательств, сортировать их, а иногда и подавать вам идеи. Какие у вас есть идеи, мистер Рубинстайн?..» Идей у кругленького, розовенького, улыбчивого мистера Рубинстайна не водилось, всем своим угодливым видом он выражал лишь готовность торговать чужими идеями с выгодой для себя, не более. «А адвокат зачем?» — поинтересовался я. И опять услышал изумленно-снисходительное: «Ну как же! В западном обществе каждый уважающий себя человек должен иметь своего адвоката». — «Зачем?» — «Чтобы он защищал ваши законные интересы». — «От кого защищал? От вас?..» «Толстый Питер» аж затрясся от хохота: «А вы, оказывается, шутник!..»
Мне бы подержаться недотепой еще неделю-другую, выиграть побольше времени. Однако «человек, принимающий решения», видимо, пришпоривал своих подчиненных, торопил их. А главное — раз от меня захотели «творчества», то вынужденно изменили и режим: в том состоянии, в каком я находился прежде, я не связал бы на бумаге и двух строк. Новая «лекарственная схема» была не легче старых, но действовала — сужу по результату — иначе: на смену волнам черной тоски и апатии накатывали волны беззаботности, беспечной самоуверенности. Думать я мог, и не урывками, но заканчивались мои «размышления» неизменно и неуместно жизнерадостно: «А, ерунда! Как-нибудь обойдется! Вывернемся!..» И так далее в том же духе.
Оттого и ставлю слово «размышления» в кавычки, что неуемное бодрячество — такой же, если не худший, враг самоконтроля, как и вселенская скорбь. Во всяком случае, хрен редьки не слаще. И Уэстолл, зорко следивший за мной и, наверное, поджидавший перемены, не замедлил ею воспользоваться.
Но пора представить вам его, так сказать, в полный рост. Я уже отмечал, что он невысок, но и рядом с Хартлендом или «толстым Питером» маленьким не казался — а оба выше его. Стушевался Уэстолл на моей памяти единственный раз, когда его недвусмысленно осадил начальственный Джон (в компании с «принимающим решения» я Уэстолла просто не видел). Во всех остальных случаях подполковник держался так, будто в мире для него нет высшего авторитета, нежели он сам.
Невысок, но плотен. Серые водянистые глаза. Залысый лоб, тщательно ухоженная бороденка. Вообще подчеркнуто следит за собой, костюмы предпочитает неброские, но выутюженные, и чтоб галстук не сбился с центра ни на микрон. Зато со шляпой не в ладах — выбрал себе колпак почти без полей, да еще и заломил странновато, пирожок пирожком. Впрочем, шляпа — лишь в дурную погоду. А во всякую погоду — трубка. С ней он не расстается — и не столько курит, сколько считает, что она ему к лицу и вписывается в «профессиональный имидж».
Возраст — в то время 46 лет. Шотландец, хотя характерный шотландский говор смягчен многолетней работой в Лондоне и за границей. Как истый шотландец, скуповат, если не скареден, но уж разгуляться за счет «фирмы» возможности не упустит. Как истый джентльмен, строит из себя пуританина, сторонника «строгих нравов», но чем чаще разглагольствует о морали, тем меньше веришь в его личную мораль…
И ведь не глуп, далеко не глуп. Образован, начитан. Откуда же тогда взялась страстишка — неявная, заметная не вдруг и все же отчетливая — отождествлять себя с экранным тезкой, Джеймсом Бондом? Подражать ему по мелочам — в походке, манере вскидывать голову, резко оборачиваться на каблуках?.. Я даже однажды спросил Уэстолла об этом. Он отшутился:
— Профессиональная болезнь…
Допустим. Но уж если перечислять профессиональные болезни Джеймса Уэстолла, подполковника, а впоследствии полковника секретной службы ее величества, то на первое место надо по праву поставить болезнь суесловия. Бонд ею как раз не страдает. Бонду суесловить некогда — он действует: стреляет, дерется, ныряет, летает, догоняет, убегает и догоняет опять, а между делом, и тоже почти без слов, соблазняет каждую встречную юбку в лагере противника и своем. Если сложить все экранные реплики «агента 007», произнесенные как Шоном Коннери, так и Роджером Муром во всех пятнадцати лентах, то даже суммарно они вряд ли сравнятся по длительности с одним-единственным сольным выступлением Джеймса Уэстолла. С любым из его неподражаемых лицемерных монологов.
Какой из бесчисленного их множества выбрать? Ну хотя бы:
— Вы вступаете в свободный мир, — поучал он меня. — Что из того, что вы попали сюда против своей воли? Случайность, как рам известно, лишь форма выявления необходимости. (Начитан подполковник, ах, как начитан! Вот и Гегеля приплел, не постеснялся.) Идет необъявленная война между двумя системами, меж диаметрально противоположными образами жизни и мысли. Во всякой войне бывают раненые, убитые, а бывают и пленные. Не отрицаю, вы в плену, но в почетном плену. Вы же видите, мы предоставили вам максимум удобств, сняли для вас прекрасную квартиру. Гарантируем, что у вас до конца ваших дней будут машина, банковский счет, возможность отдыхать на Бермудах и на Таити. Неужели всего этого мало, чтобы простить нам небольшую ошибку?..
В одном из телеинтервью Шон Коннери очень точно заметил, что разница между ним и Муром — в оттенках: Мур играет Бонда всерьез, а он, Коннери, как бы слегка пародийно. Иначе, добавил актер, этот ходульный персонаж потерял бы для меня остатки привлекательности. Не уверен, что поклонники кинобоевиков вникают в оттенки и улавливают пародийность как достоинство, но Уэстоллу полагалось бы уловить. А он играл свою роль неизменно «по Муру». Понимал, не мог не понимать, что такая игра меня не впечатляет, что словосочетание «свободный мир» в ситуации, в какую я поставлен, звучит абсурдно. Но других аргументов, кроме привычных, накатанных — свободный мир, необъявленная война, банковский счет, — не находил. И злился.
Он не повышал тона. Почти никогда. Лишь в голосе проступал звенящий холодок и водянистые глаза чуть-чуть темнели. Болезнь суесловия уступала место другой, сугубо профессиональной болезни — садизму. Случалось, впрочем, что приступы обеих болезней совпадали или чередовались.
Нет-нет, Уэстолл не жег мне спину зажигалкой и не загонял иголок под ногти. Он даже, ничуть не краснея, возмущался в моем присутствии приемами фашистских карателей и печами Освенцима: «Это же каменный век!..» Зато он не забывал регулярно доставать из кармана маленькие конвертики и следил, не отрывая глаз, чтобы я проглотил содержимое. Уж в его дежурство мне нипочем бы не удалось спустить отраву в уборную. Что-то не припомню, чтобы Бонд экранный (в любом исполнении) так упивался своим «правом на убийство», как Бонд-Уэстолл — своей, в его представлении безраздельной, властью над жертвой и своими полномочиями издеваться над ней.
К тому дню, когда мы с Уэстоллом выехали в Шотландию, я уже достаточно, спасибо атласу, разбирался в запутанной лондонской географии, чтобы понимать, хотя бы примерно, где север, а где юг. И «форд», как я и ожидал, пошел на север — по Уорвик-роуд, Холланд-роуд — и вдруг резко свернул на восток, на Холланд-Парк-авеню и Ноттинг-Хилл-гейт. Прошел примерно с милю и остановился. Нагло, под запрещающим знаком.
— Видите арку на той стороне? — обратился ко мне Уэстолл.
— Вижу. Что в ней особенного?
Арка как арка, отнюдь не шедевр архитектуры. Только под аркой — полицейский пост. И надпись, отчетливая даже на расстоянии: «Private». Что переводится «частное владение», «частная собственность» и в Англии вполне успешно заменяет (во всех случаях, вплоть до театральной гримерной и кабины электровоза) непочтительное «Вход воспрещен».
— За аркой улица Кенсингтон-Палас-гарденс. Можно догадаться прямо по названию, что там стоит один из королевских дворцов. Кенсингтонский. А ближе, метрах в трехстах отсюда, — советское посольство…
Если Уэстолл добивался эффекта, то добился его вполне. Я остолбенел. Сами привезли в посольство — не может быть!..
— Но-но, без фокусов, — продолжал он. — Я не сказал — на углу. Я сказал — в трехстах метрах в глубине. А улица, поскольку королевская собственность, перекрыта с обеих сторон. Просматривается и прослушивается насквозь. Въезд только для машин с дипломатическими номерами. И «бобби», что гуляют под аркой и за аркой, все до одного — наши люди…
До ближайшего перехода — вон подмигивает издевательски— метров полтораста, обратно столько же. Машины по Ноттинг-Хилл-гейт — сплошным потоком. Даже если перебежишь, то куда? В объятия «бобби», под защиту его дубинки и черного полицейского шлема? Да, Уэстолл не рисковал ровным счетом ничем…
А он уже тронул «форд», повернул налево, теперь и впрямь на север. И разглагольствовал, разглагольствовал, крайне довольный собой:
