Неучтённый фактор - Олег Георгиевич Маркеев
Седой кожей ощущал опасность, но знал, уже не вырваться, не отскочить. Машина, которой он служил, такого не прощала, налетит всей громадиной, сомнёт, искорёжит, выплюнет окровавленный ком. Эта машина способна только давить и убивать. Он был слишком близок к ней, чтобы рано или поздно не быть засосанным в её адское чрево.
Когда становилось особенно невыносимо, он напивался. Тихо и жутко. До бреда и мучительной рвоты. В такие вечера жена пряталась с детьми в дальней комнате, с ужасом слушая, как он бубнит сам с собой на кухне.
А ему было хорошо. В бредовом видении к нему приходил лучший друг Пашка Казарин. Сидел молча, с улыбкой покручивая налитую для него стопку…
Пашка сумел, нашёл в себе силы… Когда всё только началось, когда сновали по коридорам, галдели в курилках, никто ещё не хотел верить, что началось и отступать некуда, его нашли в кабинете с простреленным сердцем. Пашка успел отскочить. Он всегда был честным…
Глава 3
Странник
Рынок всегда вызывал у Максимова смешанное чувство брезгливости и удивления. Стоило внимательнее присмотреться, как тягуче, тысячу раз приценяясь, расставались с деньгами покупатели, как презрительно-небрежно и в то же время профессионально-цепко продавцы выхватывали засаленные бумажки красными от холода пальцами, и уже не радовали глаз краски осеннего базара. Из самого древнего и полезного из человеческих установлений рынок превратился в подмостки, где изо дня в день давали траги-фарс «Борьба двуногих за существование».
Всё кричаще-яркое, праздничное, под серым небом, в вечной грязи, среди зловонных куч мусора в этом обречённом городе казалось неестественным и отталкивающим, как старуха, нарумяненная и раскрашенная в последнем приступе старческого безумия.
От ворот тянулся строй бабок, безнадёжно мокнувших под дождём вместе с ворохом ношенного тряпья, пачек старых журналов и прочей дребедени.
Старик, закутавшийся в плащ-палатку, как капуцин, наружу торчал лишь нос, в крупных чёрных угревых точках, торговал разномастными значками: гербы городов СССР, знаки Советской армии, мишки Московской олимпиады, самоделки с «Борис, борись!» и «Партия, дай порулить», юбилейные бляхи краткого века российской державности. Шрапнельные осколками старых времён.
Старики ещё хорошо помнили те времена. Считали ли они их добрыми? Жалкие отбросы времени, выброшенные на обочину жизни вместе со своим тряпьём, что они познали о ней, что оставили детям, что унесут с собой в могилу, открыли в себе, что унесут в могилу, кроме изношенных тел?
Может, была яркая вспышка любви, может, познали опьяняющий миг подвига, может, снизошло на них хоть раз божественное озарение. Или, судьбой на всю жизнь обречённые быть подопытными животными многолетнего сатанинского эксперимента, когда режут и жгут по живому, безропотно тянули лямку, до последней капли — чтобы детям, дай бог, не досталось! — пили из чаши страданий, не ведая, что бездонна она, и пить ещё до смерти и внукам, и правнукам их?
В первом же ряду Максимов не удержался, очень уж раздразнил запах, и купил пакет квашеной капусты. Зачерпнул горсть из пакета, сунул в рот и блаженно прищурился. Бабка смотрела, как он уписывает хрустящую, источающую непередаваемый аромат пряностей, капусту, ласковыми выцветшими глазками.
— А у меня к капусте кое-что есть. Не желаешь?
— Смотря, что?
— Беленькая. Заводского разлива.
— И почём? — Максимов прикинул в уме, что водкой, действительно, не мешало запастись.
— А как у всех. Нам чужого не надо. Будешь брать? Товар хороший, чистый. Тебе в самый раз, вон замаянный какой!
Максимов огляделся, стряхнул с пальцев прилипшие ниточки капусты и полез в карман. Он заранее рассовал деньги по разным карманам, светить пачкой при нынешних нравах было небезопасно. Бабка могла быть передовым дозором кормящейся с рынка «братвы»; сверкни он сейчас на радостях толстой пачкой, наведёт за процент — «нам чужого не надо» — и проломленный череп ему гарантирован.
— Давай, мать! Угадала, душа с вечера болит.
— Я и смотрю, глаза болючие.
Он быстро сунул деньги, бабка так же быстро их пересчитала и сунула под передник.
Пробка сидела плотно, жидкость в бутылке отливала, как керосин, не вода — и слава богу, а выдержит ли утром башка, тут уж дело привычки или здоровья. И то, и другое у Максимова было. Он сунул бутылку в карман и пошёл дальше.
Стараясь держаться небольших очередей, покупая понемногу, чересчур заметный покупатель, на местном жаргоне «купец», мог привлечь к себе нездоровое внимание, он медленно приближался приближался к самой опасной точке своего маршрута.
Напряжение внутри стало неуклонно нарастать.
Предстояло совершить ново-русский бартер: патроны — консервы. Махнуться смертью на жизнь. С риском для жизни.
У туалета, за версту отшибающего у всего живого аппетит запахом разлагающихся нечистот, с независимым видом, кучками и врозь, стояли молодые парни и мужики постарше.
Максимов выбрал подходящего, лет пятидесяти, в таком деле важна солидность, и, согласно ритуалу, попросил прикурить. Мужик сунул левую руку, правая что-то грела в кармане, внутрь офицерского десантного бушлата и вытащил коробок спичек.
— Интересуешься или торгуешь? — спросил мужик.
«Пятачок» демонстративно не обращал на них никакого внимания, нездоровая конкуренция в их деле до добра не доводила.
— Торгую, — выдохнул вместе с дымом Максимов.
— Уже легче. И чем вы, гости, торг ведёте? «Маслята» или что?
— «Гвозди». — Расшифровывалось просто: «Патроны к ПМ? Нет, к АК».
Оружия на руках было много, а патроны в великом дефиците. Любая уважающая себя банда должна была время от времени устраивать налёты на склады или разоружать патрули, иначе не выдерживала конкуренции. В лучшем положении были прикормившие складское начальство, или, так или иначе, работавшие на власти. Им отказа не было ни в чём.
Особенно ценились патроны к старому АК. Сам автомат был в цене из-за огромной пробивной силы: дверь — не дверь, кирпич — не кирпич — всё вдребезги и навылет.
— Сколько? — Мужик явно заинтересовался.
— Четыре рожка.
— Ого! — Он сразу проникся симпатией к человеку, умудрившемуся добыть полный боекомплект с одного захода. Тут надо было либо
