Теодор Гладков - Взрыв в Леонтьевском
В соседней комнате находились еще два чекиста. Дверь из этой комнаты вела уже в кухню. Из окна комнаты можно было видеть подъезд дома напротив, где занимал свой пост чекист-сигнальщик, наблюдавший за переулком. Кухня же была устроена странным образом. Одно из двух ее окон выходило на… лестничную площадку. Такая планировка встречалась иногда в старых московских домах, тех, где на первом этаже имелась маленькая квартирка для консьержки. Последняя имела возможность видеть всех входящих в дом.
На подоконнике кухни стояла большая кастрюля под крышкой с супом, рядом — миска с двумя солеными огурцами, луковицей и несколькими ломтями белого (!) хлеба, давно в Москве невиданного. Чекисты, еще ночью сгрызшие прихваченные из дому сухари, в сторону подоконника старались не смотреть.
Фридман поднял очередную прокламацию, вполголоса с интересом прочитал, изредка изрекая собственные комментарии:
— «Большевики (мы, стало быть)… ныне царствующая самодержавная коммунистическая партия (красиво излагают!)… захватила всю власть в свои руки — отняли у трудящихся все их завоевания, все фабрики, заводы, землю… задавили всякое право человека, всякую свободу, всякую независимость…» Скажи-ка, а я и не заметил! — Михаил недоуменно покачал кудрявой головой и продолжил чтение: — «Долой всякую власть — источник угнетений! Зажигайте всюду пожарища новой революции!»
С усмешкой обратился к «товарищу Тате»:
— И это все, что вы можете предложить народу — пожарища?
Женщина ответила не раздумывая, как заученное, с вызовом:
— Разрушение — это и есть созидание! Без всякой власти и комиссаров, без насилия и армии!
Фридман от нечего делать не прочь был вступить в теоретический спор. Поэтому возразил:
— А взрыв в Леонтьевском, это нешто не насилие? А Деникина и Колчака вы как, без армии, уговорами ко всеобщему братству людей труда убедить хотите?
Истерически, покраснев так, что враз стала некрасивой, кричит «товарищ Тата»:
— Да! Мы зовем народ ко всеобщему бунту! Только всеобщий бунт может стать и станет прологом подлинно социальной революции! И Деникина сметет всеобщий бунт!
Михаилу уже надоело спорить с фанатичкой. Досадливо махнул рукой и подвел итог так и не состоявшейся дискуссии:
— Ладно, потолковали, и хватит. Ваших бунтовщиков Деникин разгонит казачьей полусотней, без шашек даже, одними нагайками. А наша революция непобедима, потому что опирается на силу вооруженного народа. Точка и факт! Потому-то вы и беситесь…
Заскучавший от спора, в котором он не очень разбирался, хотя и стоял всецело на стороне старшего товарища, Савушкин бесцельно бродил по квартире. Анархистские брошюрки его не интересовали, ничего другого почитать в комнатах не нашлось, да и читать, сильно подозревал, в засаде не полагалось, равно как и спорить с задержанными. Почему в глубине души он и не одобрял поведения своего прямого начальника, каковым, безусловно, являлся в текущий момент для него товарищ Фридман Михаил, как, впрочем, и все остальные чекисты, здесь присутствовавшие.
Закуталась зябко в платок и умолкла Тата, зыркая изредка по сторонам мрачными, глубокой синевы глазищами. Нет-нет, взор ее со скрытой тревогой останавливался на циферблате ходиков и на миске с едой, стоявшей на подоконнике кухни. Единожды она даже сделала попытку пройти туда, но Фридман так глянул на нее, что она тут же осеклась.
Савушкин несколько раз пересек комнату и кухню по длинной диагонали, задержался на мгновение у подоконника, машинально, не думая, взял из миски аппетитно выглядевший огурчик и… с хрустом съел. Уловив презрительный взгляд анархистки, смущенно пробормотал:
— Извините, гражданка Тата, не удержался…
— Да чего уж, — спокойно ответила женщина, — ешь… Мог бы и меня угостить. Мы тоже небось люди.
— Можно? — с нескрываемой надеждой в голосе обратился Николай к Фридману.
— Давай, — не раздумывая, почувствовав, как враз голодной слюной оросило рот, разрешил Михаил. — Не пропадать же добру. И наших ребят покорми.
Обрадованный Савушкин, не дожидаясь повторного разрешения, мгновенно подхватил миску и честно, с зачетом съеденного им огурца, разделил ее содержимое между чекистами и задержанными. И ни он, ни его товарищи не заметили злорадного огонька, на миг вспыхнувшего в бездонных глазах анархистки.
А через час примерно в переулке появился еще один прохожий, сразу привлекший внимание чекиста-наблюдателя. То был крепкого сложения мужчина лет тридцати, одетый в потрепанную коричневую тужурку, брюки-галифе, на голове ворсистая кепка с отложными наушниками. Обе руки глубоко засунуты в карманы. «Скуластый, настороженный», — привычно отметил про себя наблюдатель самое характерное во внешности и поведении неизвестного.
Мужчина вошел в подъезд, поднялся по лестнице, поравнялся с окном в кухню конспиративной квартиры, искоса глянул на подоконник и, словно ошпаренный, круто развернулся и устремился обратно вниз. Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, по-звериному ловко, почти не производя шума. Кинулся следом чекист, дежуривший на верхней площадке. Пробегая мимо двери квартиры, успел нажать на кнопку звонка и крикнуть: «Уходит!»
Истерически захохотала «товарищ Тата», торжествующе тыча пальцем в опустошенную миску. Поймал ее взгляд Савушкин в ужасе — он все понял! Миска не просто так стояла на окне… Должно быть, каждый огурец, каждый ломоть хлеба и луковица тоже имели какое-то тайное, ему неведомое значение и смысл.
— Сигнал! — в отчаянии закричал он Фридману. — Я ж сигнал ему дал!
Выхватив наган, Николай стремглав вылетел из квартиры. Уже тоже все понявший Михаил успел поймать за локоть кинувшуюся было к двери анархистку, отбросил ее в комнату и побежал следом за Савушкиным.
Меж тем мужчина в тужурке выскочил из подъезда, с ходу выстрелил два раза перед собой, расчищая путь к бегству, и кинулся к Тверской. Бежал грамотно, петляя, достаточно плотно отстреливаясь с обеих рук так, чтобы помешать преследователям вести по нему самому прицельный огонь. А бежали за ним трое — Савушкин, Фридман и наблюдатель. Савушкин впереди всех, самый молодой и быстрый, к тому же его подхлестывало страстное желание исправить свою же ошибку.
Анархист, хоть и был лет тридцати, а то и старше, похоже, обладал отменным здоровьем, да и бегать умел. В ужасе шарахнулись от него прохожие, когда он пулей промчался мимо дома знаменитого булочника Филиппова, пересек, едва не поскользнувшись на трамвайном рельсе, узкую Тверскую и устремился к Страстной площади… На какое-то мгновение он задержался, но тут же, выпустив назад еще две пули, свернул в длинный Гнездниковский переулок. Это было рискованно — в Гнездниковском располагалось управление московской милиции. Но резон определенный был: отсюда начиналась паутина прихотливых переулков, со множеством проходных дворов, церквушек, старых городских усадеб с запущенными садами. Проскочи он опасное место — и вполне можно уйти, раствориться, сгинуть бесследно. Ищи потом ветра в поле…
Но ему не повезло. Не повезло и молодому сотруднику милиции, выходившему в этот самый момент на улицу. Поняв, что происходит, милиционер сделал попытку задержать беглеца, успел даже схватить его за рукав, но, получив в упор пулю в грудь, рухнул замертво на мостовую. Но все же именно эта секундная задержка и решила судьбу бандита. Соскочил с мотоцикла подъехавший по редкому стечению обстоятельств к управлению сам начальник московского угро, вчерашний чекист Трепалов, кинулся наперерез… Теперь беглец оказался меж двух огней. Он швырнул гранату, но, как и Ковалевич, не успел выдернуть чеку, а в следующую секунду и сам был сбит навзничь двумя пулями из маузера начальника угро.
Первым к нему подбежал Савушкин. Даже ему, видевшему в своей жизни всего одного убитого, сразу стало ясно, что этот человек мертв…
Труп обыскали. При нем было три револьвера, еще одна граната, записная книжка и восемь документов, из которых четыре были выписаны на разные фамилии. Но на других фамилия была указана одна, и настоящая — Петр Соболев.
Подбежавший Фридман первым делом просмотрел записную книжку. В ней была целая бухгалтерия, отметки о добытых при многих налетах деньгах, суммы, выданные различным лицам, израсходованные на всякие нужды, в том числе — наем квартир, с адресами и фамилиями владельцев. Были в книжке фамилии и Черепанова, и других левых эсеров, и не только их.
В тот же день еще на одной конспиративной квартире на Рязанском шоссе были схвачены, обезоружены и доставлены в МЧК еще семеро анархистов.
Глава 13
Сумрачный и по внешнему виду, и по душевному состоянию был в этот день Дзержинский. Молча, без обычной заинтересованности прослушал доклад Манцева об открытиях, сделанных в записной книжке Соболева.
