Миклош Сабо - Тихая война
Вначале все шло гладко. Удостоверение и пароль оказали на охранников должное воздействие. Подозрений относительно того, зачем венгерский контрразведчик в сопровождении автоматчика берет двух арестованных на допрос, ни у кого не возникло.
Сев в машину, мы благополучно выбрались из оцепленного квартала и, переехав через мост в Пешт, оказались на площади Кальвина, где нас и задержали. Ситуация сложилась такая, что я уже не надеялся избежать стрельбы. Лейтенант из немецкой полевой жандармерии, сопровождаемый двумя верзилами в касках, казался неумолимым. Он орал и ругался, по-видимому заподозрив что-то неладное. Но безукоризненный немецкий язык Белы Олаха, его умение держаться и присутствие духа и на этот раз сыграли свою роль. Нас пропустили…
Случилось это 14 января. На другой день район Йожефвароша, где мы проживали, был освобожден советскими войсками.
В ПАРТИИ МЕЛКИХ СЕЛЬСКИХ ХОЗЯЕВ
Фронт стремительно приближался. Всего несколько кварталов отделяли проспект Йожефа, где стоял наш дом, от передовой. Удирать куда-либо было бессмысленно, да и просто невозможно. В один из дней утром под арками первого этажа, защищавшими от осколков и пуль с улицы, собралось несколько жильцов дома. Мы прислушивались к пулеметным очередям и гадали, где же идет бой. Вдруг позади нас, в палисаднике перед двухэтажным особняком на улице Нап, появился советский солдат. Один-одинешенек, в шапке-ушанке и с автоматом на шее. Появление его было настолько естественным и непринужденным, что мы остались стоять там, где и стояли, продолжая разговор.
Заметив нашу группу, солдат неторопливо положил руку на приклад автомата.
— Немцы есть? — спросил он, не повышая голоса.
Удивительный город наш Будапешт! Я думаю, не найдется в мире нации, на языке которой не говорил бы кто-нибудь из жильцов любого доходного дома Будапешта. Стоило появиться перед нами советскому солдату, как тотчас выяснилось, что несколько человек вполне сносно изъясняются на его языке. Одни в годы прошлой войны были в русском плену, другие жили в Словакии и знали словацкий. Во всяком случае, тут же нашелся добровольный переводчик.
— Немцев нет, одни мадьяры! — прозвучал ответ.
— У кого есть оружие, сложить вот сюда! — Солдат указал дулом автомата на булыжную мостовую у своих ног.
Оружие, конечно, имелось. Переодетые офицеры, полицейские, кое-кто из гражданских без сожаления побросали свои пистолеты и револьверы в кучу.
У меня невольно мелькнула мысль: а что, если всех, кто сдал оружие, наш освободитель сочтет военнопленными? Значит, я окажусь в плену? Это не входило в мои намерения. Я вынул из-за пазухи свое удостоверение участника движения Сопротивления и отдал его солдату.
Он взял документ и стал внимательно его разглядывать. Добравшись до русского текста, напечатанного внизу, солдат сразу же просветлел.
Но, видимо, тревога относительно предстоящего плена возникла не у меня одного. В группе обитателей нашего дома, оказавшихся теперь у меня за спиной, началось шушуканье. Затем доброволец переводчик, видимо боясь навлечь беду на остальных, от лица всех присутствующих решительно потребовал, чтобы я тоже бросил пистолет в общую кучу.
Скрепя сердце я вытащил из заднего кармана старый вальтер и осторожно положил его на самый верх кучи.
Русский взглянул на меня с удивлением.
— Зачем ты это сделал? — спросил он и, выслушав объяснение переводчика, неожиданно наклонился, поднял мой пистолет и отдал его мне. — Ты партизан, имеешь право носить оружие. Ты стрелял из него по врагу…
Так начался для меня первый час свободы.
Последующие часы были заполнены до предела — здесь было и более подробное знакомство с чем-то новым и необычным, и старание осмыслить эту новизну, и, главным образом, ожидание еще чего-то.
На другой день утром, к моему удивлению, ко мне на квартиру явился мой старый знакомый Пал Репаи. С ним пришел еще один парень, имени которого я не помнил. Внизу во дворе толпилась большая группа венгерских солдат-дезертиров (теперь уже бывших), а также молодых и старых евреев, мобилизованных по трудовой повинности. На плечах у всех красовались лопаты, кирки и ломы.
Спустившись во двор, я спросил:
— Зачем вам этот инструмент? Окопы рыть уже не надо.
— Это теперь у нас вместо документов, — со смехом пояснил Пал Репаи.
Я продолжал недоумевать. Тогда Пал Репаи просветил меня более обстоятельно: едва фронт отодвинулся на несколько кварталов к западу, как советское военное командование тотчас же мобилизовало все взрослое мужское население на разборку развалин и захоронение трупов, расчистку заваленных обломками улиц. Лопата или кирка на плече и рабочая роба стали самым надежным пропуском в освобожденной части города. Сначала нужно было расчистить город, а уже потом разбираться, кто есть кто.
Мы договорились, что завтра они придут опять, а до того времени я постараюсь выяснить общую обстановку.
Далеко ходить мне не пришлось. Едва ушел со двора отряд Пала Репаи с кирками и лопатами, как появился посыльный от Белы Олаха с просьбой как можно скорее прийти к нему.
Я не стал прибегать к кирко-лопатной маскировке, твердо надеясь на свое удостоверение участника движения Сопротивления, тем более что практика уже подтвердила его авторитетность. И действительно, в те первые дни, да и много позже, даже при самых строгих проверках, это удостоверение всегда выручало меня.
Войдя в прихожую квартиры Белы Олаха, я остановился в недоумении: на стуле возле двери, ведущей в гостиную, сидел советский сержант в зеленой фуражке, увлеченно наигрывая на гармошке протяжную, на редкость красивую русскую мелодию. Дверь распахнулась, и навстречу мне вышел улыбающийся, как всегда, Бела Олах.
— Кто это? И зачем? — спросил я, покосившись в сторону солдата и не понимая, что может означать его присутствие здесь.
— Личный телохранитель вот этого деятеля! — Бела весело указал на Ласло Дальноки, сидевшего за столом. Тот неузнаваемо переменился, вид у него был теперь довольно напыщенный и важный.
Как рассказал мне Бела, советская военная комендатура с уважением отнеслась к сыну венгерского премьера, оказавшемуся в Будапеште, да еще раненному гитлеровцами. Ему дали охранника и, более того, для продолжения борьбы за новую Венгрию разрешили сформировать «гвардию Миклоша» — нечто вроде партизанского отряда из участников антигитлеровской борьбы.
— Не хочешь ли и ты вступить в ее ряды? — спросил меня Бела.
— Да, конечно! — не раздумывая ответил я. Принимая это решение, я был уверен, что становлюсь активным участником возрождения моей страны.
Через несколько дней «гвардия Миклоша» получила великолепную резиденцию — здание концертного зала «Атенеум» на проспекте Ракоци. Внушительное удостоверение, с огромной печатью, на двух языках, свидетельствовало о том, что предъявитель сего является «союзником Советской Армии и имеет право носить личное оружие». Кроме того, нам выдали нарукавные повязки для свободного передвижения по городу, изготовленные из парашютного шелка. После того как к «гвардии» примкнули два известных деятеля движения Сопротивления — Пал Фабри и Дезе Платти, сформировался и руководящий триумвират во главе с Дальноки-младшим.
Даже теперь, с дистанции минувших десятилетий, учитывая неразбериху первых после освобождения дней, трудно сказать, насколько завидно или комично было положение этих новоявленных «вождей».
Численность «гвардии Миклоша» росла, и я получил «весьма ответственное задание» довольно авантюрного характера — обследовать здание Кредитного банка (ныне в нем находится министерство финансов) на предмет окончательной дислокации в нем штаба «гвардии Миклоша», так как прежнее помещение уже не удовлетворяло наших вождей.
Первым делом, разумеется, я постарался разыскать лиц, которые имели бы отношение к банку, иными словами, кого-нибудь из его прежних хозяев. В подвале, превращенном гитлеровцами в бомбоубежище, мне удалось обнаружить одного любопытного человечка в берете. Услышав, кто я такой и чего мне надо, он вдруг просиял и радостно воскликнул:
— Наконец-то! Сударь, вас посылает мне сам господь бог! — Он с таким восторгом жал мне руку, будто я избавил его от виселицы. — Когда переедет ваш штаб? Нельзя ли сегодня?.. — Он повторял эту фразу беспрестанно, водя меня по великолепным залам второго и третьего этажа.
— Не знаю, сначала я обязан доложить начальству, — отвечал я, и это соответствовало истине.
Услышав мои слова, человечек в берете, а им оказался барон Дьердь Ульман, президент правления банка, один из финансовых воротил Венгрии, просительно взглянул на меня снизу вверх и умоляюще воскликнул:
— Сударь! Да знаете ли вы, какие ценности здесь хранятся?! Валюта, акции, золото! Пришлите хотя бы охрану, ради всего святого!
