Алекс Тарн - Эль-Таалена
Другой бы взял, да и обгадил бы заданную ему заранее тему. Но истинный художник осознает свою ответственность перед Всевышним. Мы-то, дураки — кто… мы-то все схаваем… а вот Всевышний — хрена!.. Всевышний не то что в кости не играет, он и пивом коньяк не запивает, во как! И мастер, пьян-пьян, обвсестентен-обвсестентен, но понимал это вполне, как это и свойственно истинным мастерам. И боялся. Нет человека, более богобоязненного, чем настоящий художник. Он и богохульствует-то потому, что страшно бедняге до невозможности. Но это — ладно, это — неважно. Важно же то, что мастер, сублимируя, так сказать, свою обвсестенную отрицательную энергию, постарался отвести удар как можно дальше от несчастных медиков.
В самом деле, что может быть дальше от белых халатов, чем черные сюртуки? Но, поскольку черные сюртуки все-таки существуют, а вредить не хотелось бы никому, то художник постарался добавить к ним что-нибудь совсем уж невообразимое… ну, например — меховую шляпу колесом… и при этом что-то еще более нелепое… ну, допустим, — белые нитяные чулки под широкими, но короткими штанишками. Действительно, дураку понятно, что никто не станет носить одновременно меховую шляпу и описанные нитяные чулки… потому что первое — для холодов, а второе, наоборот, для полных мудаков на жаре… или уж, с большой натяжкой — для обвсестенных пережравших алкашей… ну, и так далее, без конца, потому что нет предела совершенству.
Так она и возникла, эта песня ненависти. Ни к кому конкретно не адресованная и оттого страстная и ядовитая, как разговор двух без памяти влюбленных. Виноват ли несчастный мастер-алкаш в том, что эта песня в точности описывала ни в чем, в свою очередь, не повинных иерусалимских хасидов, с их разнесчастными чулками, сюртуками и шляпами? Да он, пропади пропадом, и думать не думал об их предвечном хасидском существовании… потому что никому, даже инопланетянину, не придет в голову вообразить столь фантастичную форму одежды! Более того, они ведь именно потому так и одеваются, что никому не придет в голову… черт бы побрал ихнюю непонятную логику!
Так или иначе, но попал наш безымянный мастер органчиков в капкан невообразимой Божьей реальности, в точности, как самоуверенный космополитический миллиардер попадает на иссякший рулон туалетной бумаги в собственном, утепленном, ультраглобалистском, суперохраняемом сортире. Надо бы позвать кого… да уж больно неловко, с голым-то задом… уж лучше как-нибудь потихоньку… вот так… и забудем, забудем… все равно никто не узнает. А вот и узнает, милостивый государь!.. еще как узнает! Про моменты высшего напряжения духовных ваших сил, может, никто и не узнает, а вот про то, как вы в туалете без бумаги застряли, еще как узнают, — с гарантией узнают, с толкованиями двадцати пяти мемуаристов и мемуарами ста двадцати пяти толкователей!
Ага… вот-вот… Оттого-то, протрезвев, ужаснулся мастер делу рук своих. Но, по понятной слабости творца, не разбил он неудачное творение. Уж ежели Главный Творец свое не разбил, так чего же нашего глупого пьянчужку шельмовать? Жалко живое-то губить… вот оно, дышит, смердит, клеймит почем свет стоит людей в черных сюртуках и меховых шляпах над нитяными чулками… Вот и сделал мастер, во имя исправления неблагоприятного результата, два дополнительных диска для ущербного органчика.
Первый представлял образ абстрактного интеллектуала. У самого мастера, как и у всех прочих мастеров, интеллект особенной глубиной не отличался. Мастера, они ведь все больше божественным чутьем пробавляются, и, если насчет «дважды два» божественное чутье еще худо-бедно срабатывает, то уже на уровне «шестью шесть» возникает тяжелая онтологическая проблема… в общем, садись, Вася, двойка, вон из класса и без родителей не приходи! Чутье подсказывало мастеру, что интеллектуалом именуется тот, кто сидит у стола, гордо откинув назад и вверх благородную голову и презрительно щурясь, изрекает убийственно умные, в основном, обличительные максимы, приправленные некоторым количеством непонятных слов и имен знаменитых мыслителей прошлого. С посадкой головы и прищуром особых проблем не возникло, а максимы старательный художник одолжил из трехтомника «В мире мудрых мыслей».
Второй дополнительный диск безымянный мастер сконстролил для собственного удовольствия. Дело в том, что он любил шахматы, но играл плохо, а потому вечно испытывал недостаток в партнерах. Теперь же всегда было с кем подвигать фигуры — для этого требовалось всего лишь вставить в органчик диск «шахматиста». Играл органчик еще хуже своего создателя, что, впрочем вполне устраивало последнего.
Шли годы, мастер умер от старости, усугубленной чрезмерными возлияниями и нереализованными мечтами о мировой шахматной короне. Органчик вышел в самостоятельную жизнь. Благодаря частой смене дисков он быстро заслужил репутацию чрезвычайно разностороннего человека — интеллектуала и эстета, непримиримого борца с религиозным засильем и к тому же обладателя необыкновенно экзотического хобби, как оно и положено истинному снобу и джентльмену. Окружавшие Глупида люди и органчики, имевшие всего-навсего один диск, поначалу нередко конфузились богатством его трехмерной натуры.
«Гм… — говорили они смущенно, вглядываясь в органчик, который еще минуту назад бодро передвигал коня буквой „Г“, а теперь уже цитировал Платона. — Кто же это? То ли Глупид… то ли не Глупид…»
Так и привязалось к Йосефу Глупиду его новое прозвище: Толи Глупид, или просто Толи.
Ясно, что столь богатый набор достоинств не мог остаться незамеченным обществом. Умело пользуясь двумя дополнительными дисками, Глупид сделал головокружительную карьеру в журналистике, а также занял почетный пост председателя шахматной федерации. Но истинную славу ему принес именно антисюртучный вариант. Известно, что люди ужасно любят, когда им рассказывают о врагах, в особенности, если эти враги оказываются виноваты во всех бедах и неудачах. В итоге на одной этой пластинке Толи ухитрился выстроить целую политическую партию, пройти в кнессет и даже стать министром юстиции.
Войдя в кабинет, Гейлин и Гавнери остановились у входа, пытаясь издали определить, какой именно диск является у министра рабочим в настоящий момент.
«Здравствуй, Толи… — приветливо произнес Гейлин и по привычке отклячил попку, хотя кокетничать с механическим органчиком было по меньшей мере бесполезно. — Как дела? Я пришел рассказать тебе, как прошел наш замечательный парад в Меа Шеарим. Представляешь, эти противные сюртучники чуть не сорвали нам праздник! Хорошо еще, что ты разрешил пустить в дело конную полицию.»
В нутре у Глупида что-то звякнуло, он дернулся вбок и замер.
«Толи? — с тревогой сказал Гейлин. — Ты плохо себя чувствуешь? Может, нам прийти попозже?»
«Чепуха… — шепнул ему Гавнери. — Не обращай внимания. Иногда заедает у старика.»
Он подошел к скособоченному органчику и сильно хлопнул его по плечу.
«Ук!.. — крякнул министр юстиции и, дернувшись, выправил осанку. — Квек!..»
«Я говорю — спасибо за конную полицию!» — напомнил Гейлин неестественно громко, как глухому.
Глупид резко поднял голову.
«Конь! — твердо провозгласил он. — Офицер бьет коня!»
«Что ты, что ты… — испугался Гейлин. — Бить коня… да как можно… никто лошадок и пальцем не трогал. Били только этих противных сюртучников. Ты бы только видел! Меховые шляпы так и катились вдоль ихних гадких клоповников! Есть там у них один, по имени рав Шах, так его…»
«Шах?! — отчаянно возопил министр и схватился за сердце. — Шах?! Не может быть! Здесь только что стояла моя ладья!»
В груди у него заскрежетало, обе руки взметнулись вверх, и Глупид застыл с выражением ужаса на лице.
«Что такое?» — пролепетал Гейлин.
«Ничего, Йоси, — успокоил его Гавнери. — Не бери в голову. Это шахматная пластинка. Погоди, сейчас сменим.»
Зайдя сзади, он резким движением наклонил Глупида. Лоб министра юстиции с деревянным стуком впечатался в стол. Спереди одежда Глупида выглядела обычно — пиджак, рубашка, галстук… но сзади все было на тесемках, для вящего удобства операторов — членов профсоюза. Гавнери уверенно развязал тесемки и открыл дверцу в спине органчика.
«Ну вот… — сказал он, вынимая диск и кладя его на стол рядом с двумя дополнительными пластинками. — Теперь угадать бы — которая наша…»
Гавнери поднял диски и принялся внимательно их разглядывать.
«Должно быть написано…» — робко вмешался Гейлин.
«То-то и оно, что нет, — снисходительно пояснил Гавнери. — В этом, Йоси, весь секрет. Никто никогда заранее не знает, какой именно текст он запузырит и с какого именно места. Способность удивлять — ценнейшее качество политика и журналиста! Как же понять-то?.. Ладно, посчитаемся. Эн-дэн-дино-в-шею-в-руку-в-спину… эн-дэн-духло-веночка-набухла. Вот!»
