Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком
— Са-са-сардинел-ла! — сказал я гундосо, как в банку.
Через полчаса, сонный, я выволок из ванны свое налившееся тяжестью тело, обтерся широким, как простыня, полотенцем и рухнул в постель. Телефон зазвонил в третий раз, и я снял трубку.
— Спокойной ночи! — прошептала Жанка, и в трубке раздались короткие гудки.
Засыпая, я был уверен, что завтра увижу ее вновь.
Удивительно, что и на следующий день я проснулся с этой уверенностью. Ощущение было таким славным, что я не заметил, как снова заснул, и опоздал на работу.
— Готов искупить кровью, — сказал я Фюреру, входя в лабораторию.
— Тогда поступаешь в распоряжение Оленьки, — усмехнулся тот. — Пусть она решает, что с тобой делать.
Обреченно вздохнув, я уселся рядом с зардевшейся от счастья Оленькой, которая уже приготовила бумаги и принялась объяснять мне нашу совместную работу. Я добросовестно вникал минут десять, но потом стал клевать носом.
— Ты устал? — спросила Оленька.
— Извини, — встрепенулся я и положил под столом руку на ее колено.
— Я сама все сделаю! — сказала Оленька.
— Что ты!
— Да здесь не так уж и много, только… — прошептала она, — ты побудь со мной еще минутку, не уходи!
— Знаешь, — вдруг сказал я ей, — я наверно буду разводиться с женой.
Сэшеа дожидался меня в нашей излюбленной нише на лестнице черт хода.
— Меня бы Фюрер замучил до смерти за такое опоздание! — первым делом сказал он мне.
— И правильно бы сделал, — согласился я.
— Ладно, ладно! Видел я, как ты массировал Оленьке коленку под столом. Оленька тебе еще не надоела? Все-таки уродина… Я бы ее даже поцеловать не смог.
— Что ты, она так замечательно компенсирует свою ущербную внешность, что еще не скоро надоест! — сказал я таким проникновенным тоном, что у легковозбудимого Сэшеа сразу испортилось настроение.
— Видишь, как трудно хранить верность жене, — мстительно начал собравшись с духом. — Все дело в том, что нет большого чувства. Сначала я думал, что мужчина так устроен: вечно косит налево. Но теперь понял, что предательства в семье никогда не будет, если есть большое чувство. Поэтому я считаю, честнее сразу порвать, чем юлить.
Его намек был прозрачен, но я не был склонен продолжать обмен колкостями и рассказал ему о вчерашнем происшествии в Сокольниках невероятной выходке Кома. К моему удивлению, Сэшеа отреагировал вес! равнодушно.
— Надо же, — сказал он, — а раньше Ком и мухи не обидел бы.
— Да ты только вообрази, что у него в душе творится! Сначала все следил за мной, а теперь вот кота придушил!
— Война еще никого не делала лучше и добрее, — философски заметил Сэшеа. — Вспомни, какими возвращались американцы из Вьетнама.
— Причем здесь американцы!.. Я тебе толкую о том, что его нельзя бросать одного в таком состоянии! Мы должны что-нибудь придумать. Может быть, его попробовать женить? Его нужно как-то отвлечь. Это наша обязанность…
— А как ОНА? — перебил меня Сэшеа.
— Кто? — не понял я.
— Жанка!.. Она говорила что-нибудь обо мне? Спрашивала что-нибудь?
— Что это ей о тебе спрашивать?! Ничего она не спрашивала!
— Странно, — задумчиво рассуждал Сэшеа. — Хотя, может быть, это как раз хороший признак. Не говорила, не спрашивала, значит, это обретает для нее особую ценность!..
— Ты о чем? — начал раздражаться я.
— Да мы с ней вчера целый час болтали по телефону! Кажется, во мне дремлют большие педагогические способности. А что? Ты что-нибудь имеешь против?
— Что я могу иметь против? — пожалуй излишне горячо удивился я. — Опять ты со своей ерундой!
— В том-то и дело, что для меня это не ерунда! И ты мне должен честно сказать, нет ли у тебя самого насчет Жанки каких-нибудь мыслей!
— У меня есть одна мысль — насчет тебя! _
— Просто я не хочу, чтобы в этот раз у нас с тобой получилось, как с Оленькой… Нет, за Оленьку я на тебя не в обиде. Ты воспользовался, хотя знал, что я ее для себя готовил, что у меня первого возникла такая идея… Но, повторяю, я не в обиде. Только… все-таки как-то нехорошо это…
— Я, конечно, рад, что в некотором смысле ориентирую твою личную жизнь, что ты пользуешься моими идеями. Но должны же быть границы?.. Поэтому ответь со всей ответственностью: безразлична тебе Жанка или нет?
— Совсем не безразлична! — заявил я. — Как-никак — родной человек.
— Нет, я не о том. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Что ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты мне помог!
— Я же не доктор, — усмехнулся я.
— Ты стал циничен. Ты остришь не к месту, — пристыдил меня Сэшеа. — Ты действительно можешь мне помочь. Я хочу, чтобы ты поговорил с Жанкиными родителями и сказал, что ты, дескать, не справляешься с занятиями с Жанкой и поэтому рекомендуешь меня вместо себя. Можешь ввернуть, что я и в институте успевал лучше тебя… А дальше уж я сам… Сделаешь это для меня? — спросил он.
— Что-то здесь не то… — усомнился я.
— То! То! — убежденно воскликнул мой друг.
Я засмеялся.
— Что такое? — насторожился Сэшеа.
— А ведь и правда, получается, что пользуюсь твоими идеями, иду по твоим стопам. Я ведь тоже решил попробовать пожить отдельно от жены, хотя бы временно, и для этого думаю сегодня же наведаться к своим, разведать обстановку…
— Мне не жалко. Я рад, что ты воспользуешься моим опытом. Мне это стоило крови. А тебе после меня морально, конечно, будет легче!
— Значительно легче. Никакого сравнения, — согласился я.
— Слушай, — замялся Сэшеа, — насчет Жанки у меня к тебе еще один вопрос. Страшно важный!
— Спрашивай. Но только чтобы в последний раз.
— Даже не насчет самой Жанки, а вообще… Ваша семья, она как вообще?
— Вообще — что?
— Ну вообще… Я совсем не против определенного существования. Наоборот, я даже хотел бы приобщиться. И очень даже удачно, что Жанка… Я подумал, что это хороший вариант… И ты…
— Да не мямли, говори прямо.
— Как, по-твоему… В национальном, вернее, в интернациональном смысле…
— Всё! Пошли работать! — оборвал я его и, схватившись за свою маленькую голову, поспешил в лабораторию.
Сэшеа бежал следом и приговаривал.
— Я понял! Я понял!..
— Звонил какой-то твой знакомый, — сказала Оленька. — Просил передать, что ждет тебя в «Некрасовке».
— Больше ничего?
— Ничего.
После работы я отправился к родителям на «Пионерскую» в нашу смежную двухкомнатную «хрущебу».
Я плохо представлял, как поаккуратнее прозондировать вариант с обратным переселением. С родителями, которые, бывало, скандалили из-за того, каким манером выдавливать из тюбика зубную пасту, я как-то давно утратил взаимопонимание. Их собственная судьба, как говорится, не являлась для меня жизненным примером. Правда, и моя жизнь их не утешала.
Матушка, ожидавшая нечто особенное от моей учебы в институте, сильно разочаровалась, наблюдая мою студенческую безалаберность, посредственную учебу, никчемные увлечения музыкой, книжками, девчонками. Как это я так оплошал, черт его знает! Я и сам не понимал. Разгильдяйство есть разгильдяйство.
С отцом у меня еще со школы отношения сложились более чем прохладные — из-за моего глупого и жестокого поступка.
Сколько я себя помнил, отец мечтал купить машину и копил деньги с такой жалкой страстностью, как Акакий Акакиевич на шинель, он копил на «Запорожец». Подобострастно терся среди дворовых автолюбителей, мечта его была общеизвестна, и насмешки сыпались со всех сторон. Особенно изощрялись по поводу марки автомобиля, а отец, не замечая насмешек, на полном серьезе доказывал, что «Запорожец» обладает своими преимуществами и некоторыми узлами даже превосходит мировой уровень автомобилестроения — в частности, в чем-то даже лучше «Мерседеса». Будучи в особенно ранимом, переходном возрасте, я так переживал из-за этих насмешек, что, когда покупка наконец состоялась и «позор семьи» занял свое место у нашего подъезда, я забрался на крышу дома и, подстрекаемый товарищами, метнул в нашего несчастного железного уродца тяжелый дворницкий лом, который, пробив капот, глубоко засел в моторе… Теперь, конечно, дело прошлое, но я иногда думаю: пусть бы себе ездил и радовался… Уж из такого он поколения — в чем угодно его можно убедить…
Я застал отца и матушку дома и сразу почувствовал, что сегодня нужный разговор затеять не удастся.
Когда я вошел, отец налаживал велосипед. Недавно он вышел на пенсию и по весне намеревался заняться велотуризмом. Он с любовью готовил велосипед к будущим походам. Он тщательно разобрал и собрал велосипедный звонок, и пока мы с матушкой беседовали, наверное, раз пятьдесят протрезвонил, испытывая качество звучания.
Мы с матушкой сидели в проходной комнате, в которой до моего переезда жили родители и которая теперь именовалась «гостиной», а маленькая задняя комната, принадлежавшая ранее мне, теперь именовалась соответственно «спальней». Родителей чрезвычайно радовала такая просторная терминология. С неожиданной грустью я отметил про себя, что они замечательно обжились без меня в своем «гнездышке».
