Фредерик Форсайт - Дьявольская альтернатива
После запуска двигателей они производили внутри лишь легкий свист, в то время как снаружи технический персонал ощутил их силу даже в наушниках, когда в ангарах ревом ответило эхо.
Полковник О'Салливан получил немедленное разрешение на взлет еще тогда, когда занимался проверкой перед полетом своих бесчисленных приборов. В начале главной взлетно-посадочной полосы «блэкберд» замер на мгновение, пока полковник выравнивал его, затем Монро услышал его голос:
– Какому бы богу вы ни молились, начинайте прямо сейчас и держитесь покрепче.
Монро глубже вжался в заднее сиденье. В это мгновение прямо ему в спину ударило так, словно на него наскочил пассажирский поезд, – это было всего лишь отформованное сиденье, к которому он был пристегнут. Он не видел никаких пробегавших мимо домов, по которым можно было бы определить скорость, – только бледно-голубое небо над головой. Когда реактивный самолет достиг скорости в 150 узлов, его нос оторвался от бетона, через какую-то долю секунды это же случилось с основным шасси, после чего О'Салливан убрал его внутрь самолета.
Освободившись от этой обузы, СР-71 стал клониться назад, пока след выхлопа не был направлен точно вниз на Мэриленд, взбираясь все выше и выше. Он взбирался почти вертикально вверх, пробивая себе дорогу на небеса почти как ракета, чем, в принципе, он и являлся. Монро лежал на спине, задрав ноги к небу, чувствуя только все возраставшую нагрузку на позвоночник по мере того, как «блэкберд» взлетал к небесам, постепенно становившимся темно-голубыми, фиолетовыми и наконец совершенно черными.
На переднем сиденье полковник О'Салливан сам выполнял обязанности штурмана, а точнее – следовал инструкциям, которые высвечивались перед ним на цифровом дисплее бортовым компьютером. Он сообщал ему высоту, скорость, темп подъема, курс, температуру снаружи и внутри самолета, температуру двигателей и выхлопной системы, расход кислорода и момент приближения к скорости звука.
Где-то далеко внизу мимо, словно игрушечные города, проскочили Филадельфия и Нью-Йорк; над северной частью штата Нью-Йорк они преодолели звуковой барьер, по-прежнему поднимаясь вверх и ускоряя движение. На высоте 80 000 футов – на пять миль выше высоты подъема «Конкорда» полковник О'Салливан отключил «форсаж» и выровнял самолет.
Хотя солнце еще не садилось, небо было совершенно черным, так как на таких высотах слишком мало молекул воздуха, от которых могли бы отражаться солнечные лучи. Тем не менее этих молекул вполне достаточно, чтобы вызвать трение о поверхность такого самолета, как «блэкберд». Еще до того, как под ними проскочили штат Мэн и канадская граница, они вышли на крейсерскую скорость, которая в три раза превышала скорость звука. Прямо перед расширившимися от изумления глазами Монро черный корпус СР-71, сделанный из чистейшего титана, раскалился до вишневого цвета.
Внутри кабины система охлаждения поддерживала приемлемую для пассажиров температуру.
– Могу я говорить? – спросил Монро.
– Конечно, – послышался лаконичный ответ пилота.
– Где мы находимся?
– Над заливом Святого Лаврентия, – сказал О'Салливан, – двигаемся в направлении Ньюфаундленда.
– Сколько миль осталось до Москвы?
– От авиабазы Эндрюс – четыре тысячи восемьсот пятьдесят шесть миль.
– Сколько времени займет полет?
– Три часа пятьдесят минут.
Монро сделал быстрый подсчет: они взлетели в 6 часов вечера по вашингтонскому времени или в 11 часов вечера по европейскому. В Москве же – воскресенье, 3 апреля и 1 час ночи, приземлятся они примерно в 5 часов утра по московскому времени. Если Рудин согласится с его планом и «блэкберд» доставит его в Берлин, они смогут выиграть целых два часа, поскольку будут лететь против движения Земли. Они вполне могли успеть в Берлин к рассвету.
Они были в полете немного менее часа, когда далеко внизу проскочил последний кусочек канадской суши – мыс Гаррисона, а они летели высоко над суровой Северной Атлантикой, приближаясь к южной оконечности Гренландии – мысу Фэруэлл.
– Президент Рудин, будьте добры, выслушайте меня, – попросил Уильям Мэтьюз.
Он говорил в небольшой микрофон, установленный на его столе, это так называемая «горячая линия», которая на самом деле совсем не похожа на телефонную. Из усилителя, подсоединенного к одной стороне микрофона, собравшиеся в Белом доме могли слышать бормотание синхронного переводчика, который доводил по-русски содержание слов президента Максиму Рудину в Москве.
– Максим Андреевич, по-моему, мы слишком долго были с вами в этом бизнесе, успели постареть за это время и слишком долго и упорно боролись за то, чтобы добиться мира для наших народов, чтобы теперь на заключительной стадии нас смогла обвести вокруг пальца и пустила все прахом какая-то банда убийц на танкере в Северном море.
На несколько секунд последовало молчание, затем послышался грубый голос Рудина, говорившего по-русски. Сидевший возле президента молодой помощник из государственного департамента негромко затараторил перевод.
– Тогда Уильям, друг мой, вам придется уничтожить этот танкер: выбить у них из рук орудие шантажа, так как я не могу сделать ничего иного, кроме того, что уже сделал.
Боб Бенсон быстро метнул на президента предостерегающий взгляд: не было никакой нужды информировать Рудина о том, что Западу известна правда об Иваненко.
– Мне это известно, – произнес в микрофон Мэтьюз. – Но я не могу уничтожить танкер. Если я это сделаю, одновременно я уничтожу и себя. Есть кое-какой другой способ. От всей души прошу вас принять у себя человека, который летит сейчас в направлении Москвы. Он везет предложение, которое может оказаться выходом из данного положения для нас обоих.
– Кто этот американец? – спросил Рудин.
– Он не американец, а англичанин, – ответил президент Мэтьюз. – Его зовут Адам Монро.
С другой стороны линии на несколько мгновений последовало молчание, наконец вновь загремел грубый голос из России.
– Дайте моим сотрудникам подробную информацию о его полетном плане – высоте, скорости, курсе. Я дам команду, чтобы этот самолет пропустили, и приму его лично, когда он приземлится. Спокойной ночи, Уильям.
– Он желает вам спокойной ночи, господин президент, – перевел его последние слова помощник.
– Он, должно быть, шутит, – сказал президент. – Сообщите его людям план полета «блэкберда» и проинформируйте «блэкберд», что он может двигаться по указанному курсу.
На борту «Фреи» часы пробили полночь: и пленники, и их пленители вступили в третью и заключительную ночь. Прежде чем наступит следующая полночь, Мишкин с Лазаревым окажутся в Израиле, либо «Фрея» со всеми, кто находится на борту, будет уничтожена.
Несмотря на свою угрозу выбрать какую-то другую каюту, Дрейк в полной уверенности, что ночной атаки морских пехотинцев не будет, остался там, где и был.
Тор Ларсен мрачно следил за ним, сидя за столом напротив. Оба были измотаны до предела. Ларсен, борясь с усталостью, клонившей его голову на сложенные руки, продолжал свою партию «соло», не давая заснуть и Свободе, постоянно поддразнивая украинца и заставляя его отвечать.
Как он успел обнаружить, самым надежным способом спровоцировать Свободу использовать его немногие оставшиеся резервы нервной энергии, был перевод беседы на русских.
– Я не верю в ваше народное восстание, господин Свобода, – сказал он. – Я не верю, что русские вообще когда-нибудь восстанут против своих кремлевских властителей. Они могут быть жестокими, плохими и неэффективными руководителями, но им достаточно погрозить призраком чужестранца и они могут полностью положиться на безграничный русский патриотизм.
На мгновение могло показаться, что норвежец зашел слишком далеко в своей игре: Свобода побелел от гнева и схватился за рукоятку своего пистолета.
– Будь проклят их патриотизм, – заорал он, вскакивая на ноги. – Я сыт по горло, слыша как западные писатели и либералы повторяют избитую песню о так называемом великолепном русском патриотизме. Что же это за патриотизм такой, который может подпитываться только подавлением любви других народов к своей родине? А как же мой патриотизм, Ларсен? Как насчет любви украинцев к их порабощенной родине? Как насчет грузин, армян, литовцев, эстонцев, латышей? Им что, патриотизм запрещен? Должен быть принесен в жертву во имя бесконечной и тошнотворной любви к России? Я ненавижу их проклятый патриотизм, который на самом деле – всего лишь шовинизм, и всегда был со времен царей Петра и Ивана. Он может существовать только за счет завоевания и порабощения других, проживающих рядом, народов.
Он нависал над Ларсеном, обойдя стол наполовину, размахивая своим пистолетом, запыхавшись от истошного крика. Он взял себя в руки и возвратился на место. Направив дуло пистолета, словно указующий палец, в сторону Тора Ларсена, он сказал:
