Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка
Я кивнул в знак согласия и выпил жидкость, приготовленную Отто. Полученные независимо друг от друга, обе информации — профессора Яромира Плигала и психиатра Отто Выгналека — совпадали. Я вправе был полагать, что обе они правильны и что с ними можно работать как с достоверными.
— Возможно, он испугал только свою супружницу. Агрессивность для особ такого рода — дело обычное, хотя, может быть, в этом заключено и нечто большее. Но я этого знать не могу.
— Ну а что дальше? — спросил я.
— Что дальше? Существенно, что он находится в руках психиатров, а они могут усилить у него депрессивные явления настолько, что он, по сути, станет зависим от кого угодно на свете и о каждом будет думать как о своем закадычном друге.
— Скажи, пожалуйста, еще раз, и хорошо бы не спеша, — попросил я. — Если к Шульцу приедет кто-то, кому он вполне верит на слово, сумеет ли этот человек увезти Шульца куда надо?
— В принципе это возможно. Как я сказал, Шульц находится в состоянии депрессии и последует за тем, с кем будет чувствовать себя в безопасности. С одной оговоркой: пока не перестанут действовать лекарства, которые ему давали.
— А что потом?
— Потом… Потом — повторяю твое любимое словцо, чтобы доставить тебе удовольствие, — потом либо его хватит кондрашка, либо он впадет в агрессивность и набросится па того, от кого ждал помощи.
— Вот тебе и на! А что можно сделать, чтобы предотвратить это? — поинтересовался я.
Доцент Отто Выгналек, став вдруг непривычно серьезным, сказал:
— Две вещи: либо дать ему препарат, к которому он приучен, либо такое лекарство, которое — выражаясь дилетантски — поставит его на ноги. Но тут есть загвоздка: для этого необходимо точно знать, что он получал. А этого пациенты в психиатрических стационарах обычно не знают.
— А ты можешь заранее, хотя бы приблизительно, определить, что это за лекарство?
— Вообще да, но конкретно при нынешнем многообразии лекарственных средств — нет.
— Ну а все-таки — можно ли и как это установить?
— Безусловно, можно. Анализом мочи. Дело нетрудное. Для специалиста, конечно.
У меня было такое ощущение, будто на голову мне свалилась гора. Но ничего, решение найдется, должно найтись.
— Слушай, Яроушек, у этого Шульца нет никакой иной цели, кроме возвращения на родину. Неважно, по каким причинам. Это самое сильное его желание. А его письмо — у депрессивных больных так бывает — вспышка воли. Собственной воли. И может быть, последняя.
— Напиши мне это. Напиши мне именно то, что ты сейчас сказал!
Доцент Выгналек сидел за пишущей машинкой. Я смотрел на его сутуловатую спину и отросшие на затылке волосы, спадавшие на воротник белого халата. Машинка стучала, я ждал.
* * *
Подобрать к коричневому костюму бежевую сорочку, дополнить этот ансамбль галстуком, платочком табачного цвета и не стать похожим на взломщика касс в воскресный день — это искусство присуще людям изысканного вкуса.
Полковник, доктор философских наук Вацлав Плихта этим искусством владел в совершенстве. Он сидел в описанном костюме за своим столом, сверкал из-под седых щеточек бровей «голубыми глазами и делал вид, будто служба в разведке — это развлечение. Недавно на нашу долю выпал успех, который долго будет вызывать злобу у господ по ту сторону наших границ. Настроение у доктора было хорошее, и это повышало шансы на то, что шефы подпишут все, даже то, над чем при иных обстоятельствах не раз почесали бы затылки.
После первой моей встречи с Марией Шульцовой прошло три недели. За это время мы проверили все, что могли. Установили, с кем поддерживал контакты Гайе ван Заалм у нас в стране, хотя и без особых подробностей. Подтвердилось, правда, при этом и наше давнее подозрение, что Эдуард Рыпар является агентом голландской полиции среди чешских эмигрантов. А от отдела полиции, занимающегося эмигрантами, до секретной службы, как известно, один лишь шаг. Точнее говоря, этот отдел полиции — замаскированное поле деятельности западных секретных служб.
Мы пригласили Шульцову в министерство и попросили ее не слишком огорчаться, получив от нас отрицательный ответ на свое ходатайство относительно возвращения Бобина, и заверили ее тут же, что мы сделаем все, чтобы Бобин вернулся. Остальные предпринятые нами меры носили обычный, чисто рабочий1 характер. Почтальонша, наряду с другими улицами обслуживавшая и улицу На виници, «случайно» получила вызов в автоинспекцию. Там ей вполне вежливо принесли извинение: оказалось, перепутали имя. А пока почтальонша сидела в автоинспекции, ее подменил бывший наш сотрудник, пенсионер. Но известно — старые люди рассеянны. «Ошибся» и наш пенсионер. В почтовый ящик Рыпаровой он опустил открытку, которой Марию Шульцову официально извещали о том, что ее ходатайство о возвращении Мартина Шульца в ЧССР отклонено. И что это решение может быть обжаловано в течение четырнадцати дней.
Одним словом, мы забросили крючок и ждали поклевки. Было ясно, что так или иначе это сообщение дойдет до Эдуарда Рыпара, а от бывшего служащего, официанта, спекулянта, арестанта и «возрожденца» 1968 года дойдет и до ушей противника. Много надежд на это мы, правда, не возлагали: на нашем месте они бы, вероятно, тоже попытались сбить нас с толку подобным же образом. Однако, с одной стороны, тут была надежда, что на эту удочку они клюнут и поверят, будто мы утратили интерес к Бобину-Шульцу, а с другой — не исключалось, что ошибка с открыткой активизирует чьи-то действия.
И действительно, активизировала: установив наблюдение за тем же Гомолой, мы обнаружили, что он ведет слежку за каждым шагом Шульцовой. В тот же день, как произошла «ошибка» с открыткой, он связался с архитектором Беркой, а тот, не мешкая, помчался в одно из западных посольств. Это выглядело столь по-дилетантски, что противно было смотреть. Когда же мы все-таки проанализировали шаги наших противников, а вычислительная техника вывернула их с лица наизнанку и снова наоборот, когда мы еще раз прикинули все с учетом опыта нашей и неприятельской тактики, то этот на первый взгляд заслуживающий насмешки дилетантизм обрел вдруг некий глубокий смысл.
Ведь они сами буквально тыкали нам в нос все свои контрходы. Подсунули своих случайных третьеразрядных агентишек. А возможно, и просто, людей, даже не подозревавших, что в данный момент они сотрудничают с иностранной разведывательной службой. Наши противники явно хотели, чтобы мы знали: их весьма интересует наша реакция на письмо Шульца. Ну конечно, нам показалось бы крайне странным, если бы они оставили письмо Шульца без внимания.
На вопрос, почему нам подсунули не профессиональных, а второстепенных агентов, ответ, кажется, напрашивался сам собой: под их прикрытием готовилась профессионально и искусно сооруженная западня. Игра с Гайе ван Заалмом, архитектором Беркой и Гомолой призвана была усыпить нашу бдительность. Просто и ясно: нам предстояло убедиться, что дорогу к Бобину мы, как говорится, разминировали.
Трюк с открыткой имел целью намекнуть противнику, что мы полностью утратили интерес к этому делу. Удастся ли? Поверят? Не поверят? Это зависело от многих обстоятельств. Между прочим, и от того, насколько хорошо сыграет свою роль Мария Шульцова. А роль эта по сути своей была ей совершенно чужда. Ей приходилось притворяться, а делать этого она просто не умела. Но, с другой стороны, она находилась на грани отчаяния. Подлинного, а не напускного отчаяния — вокруг нее разыгрывалось нечто такое, чего оца никак не могла взять в толк.
Итак, мы играли в прятки с господами с полярно противоположной стороны. Исходя из этого, я и разрабатывал план операции. И вот теперь я сидел и ждал, какое решение примет мое непосредственное начальство.
Полковник пододвинул мие пачку сигарет. У него были сильные загорелые руки, и, хотя ему перевалило за пятьдесят, движения его были быстрыми, точными, плавными и свидетельствующими об отличной спортивной форме.
Вацлав Плихта досмотрел на часы, потом чиркнул зажигалкой и, поудобнее усевшись в кресле, продолжал молчать.
В его молчании было что-то мне незнакомое. Я рос под его началом. Он обучил меня разведывательному делу так, как это не могла бы сделать ни одна специальная школа. И я полагал, что мы понимаем друг друга с полуслова, с полувзгляда.
А сейчас вокруг нас царила тишина, которая меня смущала и — если быть до конца откровенным, должен признаться — даже пугала.
— Вашек? — окликнул я его.
Он махнул рукой.
— Да потерпи ты пару минут.
Глаза его под щеточками бровей уже не блестели весело, а были серьезны. Я спрашивал себя, где дал маху в плане проведения операции. Однако долго раздумывать над этим не стал и переключился на мысль о том, что вообще значит первый шаг для разведчика так называемого тайного фронта. «Да и что волноваться, — убеждал я себя, — ведь известно: первый «бой» всегда выдерживаешь с начальством за одобрение и визу. А начальство всегда считает разработанную тобой операцию либо слишком рискованной, либо надуманной и сложной, или, наоборот, непродуманной и наивной, по всегда не соответствующей его представлениям».
