Луиза Пенни - Смертельный холод
Она посмотрела на него сердитым взглядом, даже не пряча своих чувств. Однако приказу подчинилась. Втроем, трудясь не покладая рук, они за десять минут очистили его «вольво», хотя снег продолжал падать и падать.
– Этого хватит, – сказал Гамаш, распахнул дверь машины и швырнул внутрь скребок и лопату.
Лемье и Николь бросились к передней пассажирской двери, спеша занять это место.
– Оставайтесь здесь, – велел Гамаш.
Он захлопнул дверь и включил передачу. Покрышки забуксовали, но в конечном счете обрели сцепление с дорогой. Машина резко рванулась вперед. Гамаш посмотрел в заднее зеркало и увидел, что Лемье даже еще разогнуться не успел – он выталкивал его машину. Николь без дела стояла у него за спиной, уперев руки в боки.
Сердце Гамаша бешено колотилось, но он смирял себя и не давил на газ. Снега выпало столько, что отличить дорогу от обочины был практически невозможно. На вершине дю-Мулен он сбросил газ. Дворники работали с бешеной скоростью, но при этом едва справлялись с сыплющим снегом. Снег все падал и падал, и Гамаш знал: если его машина простоит слишком долго, то застрянет. Но в какую сторону ехать?
Он выскочил из машины, встал на дороге, посмотрел в одну сторону, в другую. Куда ехать? В Сен-Реми? В Уильямсбург? Куда?
Он взял себя в руки, заставил успокоиться. Он слышал, как воет ветер, чувствовал, как налипает на его куртку холодный снег. Ничего не случилось. Не было ни стены с надписью, ни голоса, подсказывающего ему шепотком на ветру. Но зато голос звучал в его памяти. Ломкий, полный горечи голос Рут Зардо.
И когда нас смерть моя разделит,и снова встретимся, прощенные и простившие,не будет ли и тогда, как прежде, слишком поздно?
Вернувшись в машину, он с максимальной скоростью, на какую осмелился, поехал в Уильямсбург, где должны снова встретиться прощенные и простившие. Вот только не будет ли слишком поздно?
Сколько пролежало под дверью это письмо?
Прошла целая вечность, прежде чем он увидел здание «Легиона». Проехав за него, он повернул направо. И там увидел машину. Гамаш не знал, что чувствовать – облегчение или ужас. Он подъехал к стоящей машине, вылез из «вольво».
Стоя на вершине невысокого холма, он посмотрел на Лак-Брюм; снег ударял ему в лицо и чуть не ослеплял. В промежутках между порывами снега он видел три фигуры, с трудом двигающиеся по льду.
– Намасте, намасте, – бесконечно повторяла Матушка своими сухими, потрескавшимися, кровоточащими губами, и наконец стало ясно, что она уже не может произнести больше ничего иного.
Это слово будто застряло в ней, и она произносила и произносила его, как патефон. Но оно помогало прогонять страх из ее сердца и не могло найти себе замены. Матушка замолчала, и только ужас и недоумение остались при ней.
Кей еле шла в середине, ноги почти отказывали ей; две подружки из последних сил поддерживали ее, как и в течение всей ее жизни – она понимала это. Почему для понимания этого должно было пройти столько лет? И теперь, в конце, – а это был конец – она целиком и полностью зависела от них. Они поддерживали ее, не позволяли упасть, вели ее в следующую жизнь.
Теперь она знала ответ на свою загадку. Почему ее отец и его друзья, когда шли на смерть, кричали: «В жопу папу римского».
Ответа на это не было. То были его слова, его жизнь, его путь и его смерть.
Теперь это были ее слова. Он всю жизнь потратила на то, чтобы разгадать что-то, не имевшее к ней отношения. Что-то такое, чего она не в силах была понять. Да и не нужно было ей понимать это. Ей нужно было понимать только свою жизнь и свою смерть.
– Я вас люблю, – прохрипела она, но эти слова были унесены ветром и не дошли до старых ушей.
Эм поддерживала Кей, и втроем они уходили все дальше и дальше в озеро. Матушка остановилась – то ли ее трясло, то ли она дрожала от холода, и даже плакать она прекратила, только издавала какой-то вой, но, может, это был вой ветра.
Они уже почти дошли до конца. Эм не ощущала ни рук, ни ног. И утешало ее только одно: ей уже не придется чувствовать мучительной боли, когда в тело ее вонзятся тысячи иголок, если она вернется в тепло. Ветер дул, и за его завываниями она слышала что-то еще. Над озером звучали звуки скрипки.
Эм открыла глаза, но не увидела ничего, кроме белизны.
Сплошной лед.
Арман Гамаш стоял на сугробе. Безумный ветер срывался с гор, мчался по озеру мимо трех женщин, мимо заметенной площадки для кёрлинга и того места, где умерла Си-Си, набирал силу, жесткость, непримиримость и ударял Гамаша в лицо. Гамаш хватал ртом воздух, сжимая в руке письмо Эм, белую бумагу, невидимую на фоне белого снега за ним, перед ним и повсюду вокруг него. Как и эти три женщины, он был окутан белизной.
Он сделал шаг вперед, обуянный желанием броситься бегом по озеру следом за ними. Все его существо требовало от него, чтобы он спас их, но он остановился и чуть не разрыдался – так тяжело далось ему это усилие над собой. Эмили в своем письме умоляла его позволить им умереть, как умирают легендарные старики-эскимосы, которые уходят на дрейфующий лед и плывут к своей смерти.
Конечно, это они убили Си-Си. Он понял это еще день назад, но подозревал, что чувствовал это значительно дольше. Он все время знал: невозможно, чтобы никто не увидел убийцу. Кей не могла сидеть рядом с Си-Си и не увидеть того, кто это сделал.
И кроме этого, был и сам убийца. Слишком уж сложно все было. Никотиновая кислота, расплавленный снег, наклоненный стул, провода под напряжением. И наконец, удар током, точно рассчитанный по времени к тому моменту, когда Матушка очищает дом и все глаза и уши направлены на нее.
А после этого нужно еще было убрать провода.
Никто не мог сделать это незаметно.
Горькая никотиновая кислота была в чае, который подала Матушка во время завтрака. Эм, принеся стулья на место, разлила антифриз. Она сама села на стул, чтобы Си-Си не оказалась на нем до времени.
Ключевую роль играла Кей. Гамаш предположил, что тот, кто убил Си-Си, сначала прикрепил провода к ее стулу, потом ошивался около пикапа Билли, дожидаясь подходящего момента, чтобы подключить их к генератору. Но в письме Эм было написано иное. Они заранее подключили провода к генератору Билли, а потом Кей ждала сигнала от Эм, которая должна была дать знак, что Матушка собирается очистить дом. Когда Эм подала знак, Кей подошла к пустому стулу, наклонила его, нарушив симметрию, и подключила провода. С этого момента стул был под напряжением.
К этому времени начала действовать никотиновая кислота, и Си-Си сняла перчатки.
Матушка готовилась к тому, чтобы очистить дом. Все взгляды были устремлены на нее.
Она запустила камень, который загрохотал по льду, на трибуне раздались подбадривающие крики, все поднялись на ноги, и Си-Си тоже. Она прошла вперед, встала в лужу, обеими голыми руками ухватилась за металлическую спинку стула – и готово.
Они, конечно, рисковали. Кей должна была отсоединить провода и убрать их – ярко-оранжевый провод привлек бы к себе внимание в том месте, где ему нечего делать. Но они рискнули, посчитав, что все будут заняты Си-Си и никто не заметит, как убирают провода. Это сделала Эм, она зашвырнула их в кузов пикапа Билли, который прибежал к своей машине, чтобы очистить кузов для Си-Си и ехать в больницу, – и в этот момент Эм чуть не попалась. Она сочинила историю, будто ей в голову пришла та же идея и она хотела приготовить кузов для Си-Си и реанимационной команды.
Единственное, что оставалось тайной для Гамаша, был мотив. Но Эм и Матушка раскрыли его.
Кри.
Они должны были спасти внучку Эль от чудовища, которое было ее матерью. Они слышали, как пела Кри, слышали, как отчитывала и унижала ее за это Си-Си. И они собственными глазами видели девочку.
Кри явно погибала, задыхалась под слоями жира, страха и молчания. Она так глубоко ушла в собственный мир, что вряд ли имела шанс выбраться из него. Си-Си убивала собственную дочь.
Гамаш увидел, как средняя, самая маленькая из них, упала на снег. Другие остановились и попытались ее поднять. Чтобы пройти еще чуть дальше. Гамаш чувствовал, как дрожат его колени, ему хотелось рухнуть в снег, спрятать охвативший его ужас в ладонях. Отвернуться и не видеть конца Трех Граций.
Но он стоял прямо, снег забивался ему под воротник, в рукава, налипал на лицо и неморгающие глаза. Он заставлял себя смотреть, как упала первая из них, потом встали на колени остальные. Он оставался с ними, на его растрескавшихся губах застыла безмолвная молитва, которую он повторял снова и снова.
Но тут в его голове родилась еще одна мысль.
Гамаш посмотрел на письмо, смятое в его руке, и на крохотные фигурки на снегу. На мгновение он потерял способность двигаться, был оглушен.
