Ю Несбё - Спаситель
Мадс Гильструп положил дробовик на салонный столик подле себя и сделал приглашающий жест:
— Садись. На следующей неделе мы подпишем с твоим начальником Давидом Экхоффом окончательное соглашение о недвижимости, прежде всего на Якоб-Оллс-гате. Отец отблагодарит тебя за содействие.
— Боюсь, благодарить меня не за что, — сказал Юн, усаживаясь на черный диван. Кожаная обивка, мягкая, но холодная как лед. — Я дал чисто профессиональное заключение.
— Да? Вот как?
Юн сглотнул.
— Польза от финансов, замороженных в недвижимости, несравнима с пользой, какую они могут принести в другой нашей работе.
— Но другие продавцы, наверно, выставили бы недвижимость на открытый аукцион?
— Мы бы тоже так поступили. Однако вы были непреклонны и недвусмысленно дали понять, что, предлагая купить всю недвижимость целиком, не согласитесь ни на какие торги.
— И все же решающую роль сыграла твоя рекомендация.
— Я просто оценил ваше предложение положительно.
Мадс Гильструп улыбнулся:
— Черт, вы могли бы выручить вдвое больше.
Юн пожал плечами:
— Возможно, мы бы выручили несколько больше, разделив совокупность недвижимости, но нынешний вариант избавляет нас от долгого и трудоемкого процесса продажи. А для Руководящего совета важно полностью доверять покупателю. Ведь нам необходимо позаботиться о тамошних жильцах. Даже думать не хочется, как бы с ними обошлись менее совестливые покупатели.
— Пункт о замораживании квартплаты и невыселении нынешних жильцов действует только восемнадцать месяцев.
— Доверие важнее договорных пунктов.
Мадс Гильструп наклонился вперед:
— Что ж, это верно, Карлсен, черт побери! А тебе известно, что я с самого начала знал про вас с Рагнхильд? Видишь ли, когда она с кем-то трахалась, щеки у нее горели румянцем. И так бывало каждый раз, когда в конторе упоминали твое имя. Ты цитировал ей Библию, когда вы трахались? По-моему, ей бы это понравилось… — Он опять откинулся на спинку кресла, коротко хохотнул, провел ладонью по дробовику на столике. — Ружье заряжено, Карлсен. Ты видал, что может наделать дробь? Даже целиться особо незачем, спустил курок, и — бум! — тебя припечатает вон к той стене. Здорово, да?
— Я пришел сказать, что не хочу, чтобы мы были врагами.
— Врагами? — Мадс Гильструп засмеялся. — Вы всегда будете мне врагами. Помнишь то лето, когда вы купили Эстгор и сам командир Экхофф пригласил меня туда? Жалко ведь бедного мальчика, вы же купили его детские воспоминания. Насчет подобных вещей вы ужасно впечатлительны. Господи, как я вас ненавидел! — Мадс Гильструп опять засмеялся. — Смотрел, как вы играли и веселились, будто все там ваше. Особенно твой брат, Роберт. Он все время хороводился с маленькими девчонками. Дразнил их, водил в сенной сарай и… — Мадс переставил ногу, задел бутылку на полу, которая упала с легким стуком. Коричневая жидкость, булькая, растекалась по паркету. — Меня вы не замечали. Ни один из вас в упор меня не видел, словно я пустое место, вы были заняты друг другом. Ладно, думал я, стало быть, я невидимка. Вот и покажу вам, на что невидимки способны.
— Потому ты это и сделал?
— Я? — Мадс засмеялся. — Я невиновен, Юн Карлсен. Мы, люди привилегированные, всегда невиновны, пора бы понять. Совесть у нас всегда чиста, потому что у нас есть средства купить чужую. У тех, кому должно нам служить, делать грязную работу. Таков закон природы.
Юн кивнул:
— Зачем ты позвонил полицейскому и признался?
Мадс Гильструп пожал плечами:
— Вообще-то я хотел позвонить не ему, а Харри Холе. Но у этого шалопая не оказалось визитной карточки, вот я и позвонил по тому номеру, которым располагал. Халворсену или как его там. Не помню, я был пьян.
— Ты кому-нибудь еще говорил об этом? — спросил Юн.
Мадс Гильструп помотал головой, поднял с полу упавшую бутылку, отхлебнул глоток.
— Только отцу.
— Отцу? А-а, ну да, разумеется.
— Разумеется? — Мадс фыркнул. — Ты любишь своего отца, Юн Карлсен?
— Да. Очень.
— И ты не согласен, что любовь к отцу может быть проклятием? — Юн не ответил, и Мадс продолжил: — Отец пришел сразу после того, как я позвонил полицейскому, а когда я ему рассказал, знаешь, что он сделал? Взял лыжную палку и избил меня. А бьет старый хрен по-прежнему больно. Ненависть придает силы, знаешь ли. Он сказал, если я хоть кому-нибудь проболтаюсь, втопчу в грязь репутацию семьи, он меня убьет. Так прямо и сказал. И знаешь… — Глаза Мадса вмиг наполнились слезами, горло перехватило. — Я все равно люблю его. И мне кажется, именно за это он так страшно меня ненавидит. За то, что я, единственный его сын, настолько слаб, что не способен ответить ему ненавистью.
Он со стуком поставил бутылку на пол, по комнате прокатилось эхо.
Юн сплел ладони.
— Теперь слушай меня. Полицейский, которому ты во всем признался, лежит в коме. И если ты поклянешься не преследовать меня и моих близких, я обещаю, что никогда ничего этого не выдам.
Мадс Гильструп словно бы и не слышал Юна, его взгляд скользил по экрану, где спиной к ним стояли новобрачные.
— Смотри, она как раз говорит «да». Я снова и снова прокручиваю этот эпизод. Потому что не могу понять. Она же поклялась. Она… — Он тряхнул головой. — Я думал, может, это заставит ее вновь полюбить меня, если я сумею совершить это… преступление, она увидит меня таким, каков я есть. Преступник должен быть смелым. Сильным. Мужчиной, верно? А не только… — Он шумно выдохнул носом и прямо-таки выплюнул: —…чьим-то сыном.
Юн встал:
— Мне пора.
Мадс Гильструп кивнул:
— У меня есть кое-что принадлежащее тебе. Назовем это… — он задумчиво прикусил губу, — прощальным подарком от Рагнхильд.
На обратном пути, сидя в вагончике Холменколленской дороги, Юн смотрел на черную сумку, полученную от Мадса Гильструпа.
На улице холодище, те, кто рискнул выйти на воскресную прогулку, шли вздернув плечи и наклонив головы, закутанные в шапки и шарфы. Но Беата Лённ словно и не чувствовала холода, стоя на Якоб-Оллс-гате и нажимая кнопку домофона квартиры Михолечей. Она вообще ничего не чувствовала после недавнего известия из больницы.
«Самая большая проблема не сердце, — сказал врач. — Возникли неприятности с другими органами. В первую очередь с почками».
Госпожа Михолеч ждала на лестничной площадке и проводила Беату на кухню, где, теребя волосы, сидела ее дочь София. Госпожа Михолеч налила воды в кофейник, поставила на стол три чашки.
— Наверно, лучше бы нам с Софией поговорить с глазу на глаз, — сказала Беата.
— Она хочет при мне, — ответила мать. — Кофе будете?
— Нет, спасибо, мне надо в больницу. Я ненадолго.
— Ну, нет так нет. — Госпожа Михолеч вылила воду из кофейника.
Беата села напротив Софии. Попыталась поймать ее взгляд, устремленный на прядку волос.
— Ты уверена, что нам не стоит говорить наедине, София?
— А зачем? — спросила та вызывающим тоном, каким раздраженные подростки с поразительным успехом добиваются своего — раздражения собеседника.
— Это весьма и весьма личные вещи, София.
— Она же моя мама, дамочка!
— Ладно, — сказала Беата. — Ты делала аборт?
София оцепенела. Лицо исказила гримаса ярости и боли.
— Ты о чем? — коротко бросила она, но не сумела скрыть изумление в голосе.
— Кто отец? — продолжала Беата.
София по-прежнему расправляла несуществующие волоски. Госпожа Михолеч стояла открыв рот.
— Секс был добровольный? Или он тебя изнасиловал?
— Что вы такое говорите? Как вы смеете?! — воскликнула мать. — Она же совсем ребенок, а вы говорите так, будто она… шлюха.
— Ваша дочь была беременна, госпожа Михолеч. Я лишь хочу выяснить, не связано ли это с делом об убийстве, над которым мы работаем.
Нижняя челюсть у матери словно бы вывихнулась из суставов и совсем отвисла. Беата наклонилась к Софии:
— Это был Роберт Карлсен, София? Да?
Она видела, как губы у Софии задрожали.
Мать поднялась со стула.
— О чем она говорит, София? Скажи, что это неправда!
София уткнулась лицом в стол, закрыла руками голову.
— София! — воскликнула мать.
— Да, — сквозь слезы прошептала девушка. — Он. Роберт Карлсен. Я не думала… даже не предполагала, что он… такой.
Беата встала. София всхлипывала, а мать выглядела так, будто ее ударили. Сама Беата чувствовала лишь оцепенение.
— Убийцу Роберта Карлсена сегодня ночью обезвредили, — сказала она. — Отряд быстрого реагирования застрелил его на контейнерном складе. Он мертв. — Она ожидала реакции, но тщетно. — Я ухожу.
Никто ее не слышал, и она в одиночестве прошла к выходу.
Он стоял у окна, смотрел на волнистый белый ландшафт. Будто замерзшее молочное море. Тут и там на верхушках волн виднелись дома и красные сараи. А над всем этим висело низкое усталое солнце.
