Фридрих Незнанский - Слепая любовь
— Одиннадцатое, — подсказал Турецкий. — Завтра они должны были увидеться. Но теперь уже расстанутся навсегда.
— А он — кто?
— Большая падла, — чуть наклонившись к генералу, совсем тихо ответил Александр Борисович.
Явившись в «Глорию», Турецкий попросил Макса срочно обзвонить всех сотрудников, занятых в деле Осиповой, и отменить задания. Кроме Севы, который должен получить официально заверенную распечатку входящих и исходящих с телефона Юлии. Макс уставился вопросительно, борода его плавно колыхалась вверх-вниз.
— Она в больнице. ДТП, — с лапидарной краткостью самого Максима ответил Александр Борисович.
Затем Турецкий позвонил в приемную Генеральной прокуратуры, секретарше Меркулова. Клавдия Сергеевна безумно обрадовалась звонку ее любимого Сашеньки и готова была немедленно соединить его со своим шефом, несмотря на то что у него важное совещание.
— Ни в коем случае! — запротестовал Турецкий. — И не думай! Мы с ним теперь враги до гроба.
Здорово напугал действительно любившую его когда-то, да и теперь совсем не равнодушную к нему женщину. Но свел к шутке. Попросил записать и передать Меркулову, что Осипова находится в городской больнице Торжка. Переломы, сотрясения и прочее, но жить будет. И все, пусть теперь сам расхлебывает кашу, которую заварил.
Затем, дождавшись возвращения Голованова с распечаткой телефонных звонков Юлии, Александр Борисович нашел последний, остальные его уже не интересовали, снял телефонную трубку — жалко денег, положенных им на свою мобилу, и набрал номер Питера Реддвея. Завтрак у того уже давно кончился, и подходило время ланча.
— Хелло, Алекс, — услышал он, — ты не знаешь, зачем я тебе звоню? — и здоровый мужской хохот сытого и довольного жизнью человека.
— Знаю, старина! Ты хотел узнать у меня, как дела с тем прохвостом!
— Прохвост? Сейчас… Ах да, конечно. И что?
— Ну, во-первых, я хотел сделать приятное тебе, сказав, что твои сведения мне очень помогли. А во-вторых, я хотел бы поблагодарить также и твоих коллег из Европола. Но так как сухая благодарность никого не греет, понимаешь? Я хочу сделать им одну подсказку. Двенадцатого числа, то есть завтра, в районе десяти часов утра, у таможенного перехода «Нарва» — они знают, — будет находиться… как им угодно его называть: Роберт Брентон, или Юрис Паперис, или еще как-то. Если он их всерьез интересует. Мне он больше не нужен. А они вполне могут его поиметь, так и скажи.
— Поиметь? — мгновенно отреагировал Питер. — Минутку, я посмотрю… Нет, объясни!
— Это, Пит, глагол из того же ряда, что «иметь», «имел», — помнишь, я тебе уже говорил? Смысл тот же, но есть и свой, несколько, я бы сказал, игривый оттенок. Понимаешь?
— Интересно, — хмыкнул Реддвей. — Во всяком случае, наверное, полезно.
— Еще как! — Турецкий захохотал. А потом передал оттенки разговора друзьям, собравшимся в кабинете. — А теперь я готов сообщить вам, коллеги, что в связи с известными вам обстоятельствами гонорара за проделанную работу мы с вами, скорее всего, не получим. Поэтому разрешите, братцы, объявить вам мою искреннюю благодарность и признательность.
— Деньги — что! — фыркнул Филя и продолжил, как бы подводя общий итог: — Их столько проходит через наши руки, что они теряют свою фактическую ценность. А вот «спасибо» — это стоящая монета…
Глава одиннадцатая Из дневника: о доверии и прочих химерах…
Она лежала на своем месте, пухлая тетрадочка с завернутыми кончиками страниц. Одна из нескольких подобных. Александр Борисович осторожно достал ее из сейфа, не зажигая в кабинете свет и стараясь не звенеть ключом. На цыпочках ушел на кухню. Открыл, полистал… Вот она, запись, сделанная им поздно вечером, когда он вернулся домой от Грязнова, с которым они в тот день долго пили пиво. И ни разу не вспомнили о том, что несколько часов назад Турецкий уже пустил себе пулю в висок…
Он действительно это сделал, просто пуля не вылетела из ствола. Потому что в настоящем, натуральном патроне не оказалось пороха. Такая вот шутка. Или последнее предупреждение?
Накалялось долго. И сошлось, как это бывает часто, все сразу и в одной точке. Вот-вот, та самая «критическая масса». Примерно как это было недавно, в более чем странном расследовании, в котором были задействованы крупные силы, а результатов — ноль. Такая же «масса» образовалась и тогда — из сплошного жизненного и служебного негатива. Плохо было буквально все. Ирка ушла. Коллеги, которых он подвел невольно в свое время и теперь хотел помочь, словно бы вернуть им потерянное время, обсмеяли и попросту послали его подальше, заявив, что от его «ошибки» они только выиграли. «Доброжелатели» не без внутреннего удовлетворения пересказали ему смысл и причину многих его прежних неприятностей, объяснив их равнодушием, да и просто наплевательским отношением к нему самых близких друзей — Грязнова и Меркулова. И самым печальным было то, что даже мало-мальский, элементарно трезвый анализ подтверждал правоту «советчиков». Словом, как говорится, жизнь не удалась, и теперь следовало сделать для себя окончательный вывод.
Но выход был, да еще какой! Он и стоил прилично, где-то порядка трехсот, что ли, тысяч долларов — на бочку! Да и требовалось взамен немного: написать заявление об уходе из прокуратуры. В том плане, что прошу, мол, уволить, ибо ухожу от вас навсегда, и пошли вы все. Немного, в сущности. За такие деньги!
Как заметил известный сатирик про автомобиль «Ока»: три часа позора — и ты на даче. А стыд — не дым, глаза не выест. Так-то оно так, но… И тогда, и теперь, и всегда рядом это распроклятое «но»!
И он решил сыграть свой звездный спектакль. Уходить, так с музыкой!
Сказал: согласен. И все свои дальнейшие действия выстроил абсолютно правильно. Мелочи не учел…
Известное выражение: «С этим бы я пошел в разведку, а с тем нет», — не совсем точно отражает суть человеческих отношений. В экстремальных обстоятельствах действуют одни законы, а в нормальной жизни — совсем, оказывается, другие, и подгонять одно по форме другого глупо. Да, на войне я должен быть уверен в партнере, в том, что он не предаст. А в нормальном быту эта уверенность может выйти тебе боком. Ведь предают люди друг друга постоянно, в мелочах, сами того давно уже не замечая и считая иное поведение — «д-д-дурью». И правильно, наверное. Компромисс придуман для мирной жизни, а не для войны. Часто это забывается…
Вот и он забыл…
Ах, какое это было горькое и прекрасное состояние души — горечь и прощание. Веселое. Пьяное. С превосходной женщиной на коленях. С отчаянной решимостью поставить точку. Даже со свечой в церкви, зажженной за собственный упокой.
И такое великолепное презрение к этим — остающимся возиться в своих мелких страстишках, денежных конфликтах, зависти и предательстве…
Все так бы и произошло, если бы… Если бы в его кобуре под мышкой оставался его надежный «макаров». Проверенный в деле, полный «рыжих маслят». Нет, и те, что оказались в обойме другого «макарова», который заменила ему та прекрасная женщина, пока он наслаждался в последний раз в ее объятьях, тоже были «рыжие» и спелые. Как шевелюра прямого начальника той распрекрасной женщины по имени Илона, смешного и веселого Дениса Грязнова. И как же ловко они обставили его! Как же она его любила! Как он растворялся в ней! А все — фарс…
Зато ему удалось понять, наверное, самое главное в жизни: узнать, как ее покидают. Он услышал, что смерть приходит очень тихо — лишь почти неслышный, сухой щелчок бойка по капсюлю гильзы. И это, оказывается, совершенно не страшно. Ну, правда, потом небо может и расколоться, и воды встать вертикально, но тебе уже наплевать. А возвращение — как пробуждение от тяжелого сна. Сперва тихие звуки, потом громче, а совсем уже потом — черт возьми! — ухмыляющаяся физиономия быстро лысеющего, а некогда рыжего Славки Грязнова, кричащего ему:
— Дурак! Ты что, всерьез решил?!
И такой стыд, что спасу нет… И ты несешь этот стыд, и не хочешь глядеть в глаза людям, которые в твоем присутствии проявляют тактичность, полное понимание, но, отворачиваясь, ухмыляются… И прекрасная женщина, с которой ты простился еще в той жизни, оказывается довольно удачливой сотрудницей частного агентства. А жена твоя, как выясняется, очень довольна, что у тебя наконец закончились навязчивые, странные бзики, и она уже готова вернуться, чтобы продолжать жить вместе…
Они сидели у Славки и пили молча пиво. Грязнов видел состояние друга и ничего не говорил, давал возможность просто прийти в себя. А он никак не мог отделаться от запечатлевшейся в зрительной памяти картинки.
В черной «Волге» напротив входа в парк Сокольники, где и происходило «сведение счетов», высунув сверкающий ботинок, сидел Константин Дмитриевич Меркулов и насмешливо смотрел на приближающихся к нему Грязнова и Турецкого. И его первым и последним вопросом был только один, короткий:
