Алексей Макеев - Особый прием Гурова
– Поддерживаем! – единодушно ответили те.
– И поэтому ты, Витюша, сейчас поедешь с генералом в Управу, и там, под протокол, дашь чистосердечные показания о том, что ты собственноручно изготовил взрывные устройства, собственноручно установил их на стройке, что является чистейшей правдой, и собственноручно привел их в действие, что, опять-таки, соответствует действительности. И мотив у тебя был только один – личные неприязненные отношения с Королевым и Багровым! И упаси тебя господи назвать хоть одно имя! – с нескрываемой угрозой четко и раздельно произнес Боня.
– Не дождешься! – выкрикнул Виктор.
– Интересно, а на похороны, сам знаешь кого, тебя отпустят или нет? – задумчиво спросил Боня.
– Твоя взяла, – потупившись, буркнул тот.
– Вот то-то же! – И Боня повернулся к Сафронову: – Он ваш, господин генерал! Ну а уж мы раненых сами в больницу вернем. Зубр! Тебе не привыкать!
Тот подошел к Никитину и взял его, как ребенка, на руки.
– Не надо! – запротестовал тот. – Я сам!
– Конечно, сам! Но потом, – ответил Зубр и направился к выходу.
Гуров пошел за ними, а Сафронов с Костей остались на складе. В больнице их подвезли к самому крыльцу, и Зубр, опять-таки на руках, понес Володю в палату, а Лев шел впереди и показывал дорогу. В коридоре на них налетел возмущенный врач:
– Это что за безобразие? Кто вам разрешил покидать больницу?
– Исключительно производственная необходимость, – объяснил ему Гуров.
Тут врач увидел у себя перед носом окровавленный шлепанец Володи и окончательно взбесился:
– Никитина немедленно в коляску и в перевязочную! А впредь его к кровати привязывать!
– Наручниками надежнее будет, – хмыкнул Лев и вернулся в свою палату.
Он лежал на кровати, смотрел в потолок и думал, что или это он так постарел и нюх уже потерял, или это новое поколение выросло такое, что и соображает быстрее, и видит дальше и больше, и схватывает все на лету. Но в конце концов пришел к выводу, что из ума еще не выжил. Просто очень-очень устал и не очень уже молод. Он попытался вспомнить, когда последний раз был в отпуске, но не смог. Да еще и после Тамбова ему отдохнуть не дали, вот он и ошибся! Надо было плюнуть на этот компромат, у которого, как выяснилось, хозяин давно поменялся, и заниматься самим расследованием, потому что, когда не держишь все его нити в своих руках, толку не будет. К тому же и усталость накапливается и сама собой никуда не девается! Вот нервишки и пошаливают! Раньше он не позволял эмоциям брать верх над рассудком, а тут вот обозлился на «братков» и оплошал! Конечно, там, на кладбище, он ни за что не позволил бы Володе погибнуть, пусть даже ценой собственной жизни, но это все равно его ошибка. И слава богу, что все благодаря Самойлову обошлось. Кстати, не забыть спросить у него, куда делся компромат на насильников! И он ответит, как миленький, потому что Гуров вычислил то, до чего не додумался Володька! Так что этот утешительный приз достался все-таки ему!
Из перевязочной привезли наконец Никитина, тут же поставили ему капельницу, и больничная жизнь снова вступила в свои права. Вечером приехал Сафронов, причем не один, а с женой, Мариной, Юлей и Костей, и в их палате сразу стало тесно, но врач даже пикнуть не посмел – генерал же! Генеральша тут же начала потчевать Гурова с Володей домашненьким, постоянно повторяя, что на больничной еде они никогда не поправятся, а только исхудают. Марина тихонько сидела в стороне и только иногда обменивалась с Никитиным взглядами, причем оба при этом краснели. Костя, как обычно, балагурил, а Юлька по-хозяйски забралась к Володе на постель, сидела там, как у себя дома, и, болтая ногами, облизывала «Чупа-чупс». В общем, охмуреж Никитина шел по полной программе, а тот, счастливо улыбаясь, и не думал сопротивляться. Решив, что нужно все-таки и делами поинтересоваться, Гуров подозвал к себе Сафронова. И тот, временами все-таки поглядывая то на дочь, то на Володю, сообщил ему, что чистосердечное признание Кошунова должным образом запротоколировано, в тот дом, что он снимал в пригороде, отправлены опергруппа и криминалисты для производства обыска. И даже, несмотря на субботу, назначенный адвокат со своим подзащитным уже познакомился, сам Коршун отправлен в ИВС, а генерал уже успел в Москву отрапортовать!
– Как же он там, безрукий, будет? – спросил Лев.
– А вот об этом ему нужно было раньше думать, – назидательно проговорил генерал и усмехнулся: – Помнишь, Горелов дал на расследование неделю? А мы ведь в нее уложились!
– А что будет с Королевыми и Багровыми? Исчезнут?
– Не думаю, – покачал головой Сафронов. – Во всяком случае, ни женщин, ни детей Боня и остальные никогда не трогали, вот и теперь вряд ли оскоромятся. Скорее всего, из этих семеек вытрясут все деньги до копейки, а потом с голой задницей отпустят восвояси – пусть катятся на все четыре стороны. Это для них страшнее всего.
– Остапчук еще в городе? – поинтересовался Лев.
– Тарас? – удивился генерал. – А чего это ты им вдруг заинтересовался? – Но, не получив ответа, сказал: – Съехал насовсем в теплые края, а что?
– Ну, тогда у меня руки развязаны, – ответил Гуров и объяснил ему, как работала в Чернореченске перевалочная база и как преступников новыми документами снабжали.
– Ох, уж это мне горуправление! – вздохнул Сафронов. – Чистить его придется снизу доверху!
– Кстати, про Суржикова ничего не слышно? Не нашли его?
– Сам нашелся! Автомобильная авария со смертельным исходом, – будничным тоном произнес генерал.
– Значит, почти все счета закрыты, остался только Королев, – заметил Гуров.
– Для него жизнь сейчас хуже смерти, особенно после того, как он узнал, кому всем этим обязан, он же в сознании, все понимает, да вот только говорить не может.
– Я знаю. И кто же это постарался?
– Нашлись доброхоты! И рассказали, и послушать кое-что дали, и посмотреть! Он, как и Коршун сейчас, рад бы на себя руки наложить, да не в силах! Но, как говорится, по грехам и мука!
Но тут генерал оказался не прав, потому что той же ночью Коршун, помещенный в одиночку, сумел покончить жизнь самоубийством, разбив себе голову о стену, но в общем раскладе это уже ничего не меняло.
И потянулись похожие друг на друга больничные дни: генеральша приезжала три раза в день с кастрюльками и банками и кормила их, особенно Никитина, приговаривая:
– Кушай, сыночек! Кушай!
Сначала Костя ежедневно привозил Марину с дочкой, а потом они уже и сами стали приезжать. Гуров в таких случаях выходил в парк, чтобы не мешать, а потом, когда Володе разрешили ходить, уходили уже они. Рана Гурова зажила, и его выписали, а вот по поводу Никитина доктор решительно заявил, что тому еще лечиться и лечиться, а потом еще и в санатории местном долечиваться, и Лев, понимая, откуда вдруг взялось такое врачебное рвение, даже не усмехнулся.
Из гостиницы, где они с Володей толком и не жили, ему привезли нормальную одежду, и он первым делом, узнав, что Самойлов еще в городе, отправился к нему. Тот воспринял его визит, как дело совершенно обыденное, и пригласил в комнату, которая являлась классическим образцом жилища человека, не подверженного никаким страстям или привычкам – полнейший аскетизм, ничего лишнего, впрочем, Самойлов-то и дома бывал очень редко.
– Валерий Леонидович, я бы хотел извиниться перед вами за то, что во время нашей прошлой встречи вел себя неподобающим образом – нервы! – начал Гуров.
– И я вас очень хорошо понимаю. Сильному человеку, который всю жизнь рассчитывал только на себя и сам находил выход из любой ситуации, бывает трудно принять помощь от другого, потому что это как бы доказывает его слабость, – спокойно заметил Самойлов. – Хочу вас уверить, что это не так, и вы держались очень достойно.
– Я также хотел бы поблагодарить вас – вы нас очень выручили, – продолжал Лев.
– Ну, здесь вообще говорить не о чем – это нормальный поступок мужчины, – парировал тот.
– А где Евгений? Я хотел бы извиниться еще и перед ним за необоснованный арест, который произвел мой подчиненный.
– Перед ним уже извинился генерал Сафронов, но я передам Женьке ваши слова, когда его увижу, – пообещал Валерий Леонидович.
– Он уехал?
– Да, и уже давно. Мы посовещались и решили, что, пока не улягутся страсти в городе, ему лучше держаться подальше от Чернореченска.
– И куда же он отправился?
– Не знаю. Я вырастил птенца, поставил на крыло, и теперь он – вольная птица. Пусть летит куда хочет, он нигде не пропадет.
– Мне кажется, что я знаю, где он, – как бы между прочим, заметил Гуров.
– Значит, вы знаете больше, чем я, – невозмутимо пожал плечами Самойлов.
– Да нет! Больше, чем вы, я знать не могу. Только Евгений сейчас со своими родителями, – сказал Лев, но, если он ожидал хоть какой-то реакции на свои слова, то ошибся.
– Нет, у Евгения никогда не было склонности к суициду, – ответил Самойлов, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
